Вставать или двигаться криминалисту явно не хотелось.
— Здесь заночуем? — пошел ставить чайник на кухню Вихрасов, экспертов и оперативников он проводил, они снова остались одни в квартире Туманских. — Думаю, не обидится хозяин.
— Ему еще благодарить нас придется, — хмыкнул Шаламов. — Если в «эко» нас не подведут с подошвами, Туманский точно одной ногой на свободе.
— А второй?
— А вторую я покель там подержу, подумаю.
— Это как же ему прикажешь в раскорячку-то? Жестокое у тебя сердце, Михалыч.
— Если б ты знал, капитан, какой я добрый, — откинулся навзничь на книжки криминалист. — Сейчас бы поспать минут шестьсот на каждый глаз, и я совсем бы, как Дед Мороз, подобрел.
— Сюда соизволишь, Михалыч, или подать? — крикнул с кухни капитан.
— Нет. Подо мной столько ума мирового! Недостоин на их головах чаевничать, — Шаламов, пересилив себя, тяжко поднялся, затопал к Вихрасову. — Ты знаешь, Константин, кумекаю я, спешит здорово этот наш Некто.
— Кто, кто?
— Ну назовем его пока… — Шаламов задумался, почесал затылок, пододвинул к себе бокал с чаем. — Ты сколько мне сахара положил?
— Норму. Три куска.
— А заварки?
— Чифирь.
— Молодец. Кинь еще два кусочка, — Шаламов подставил ближе к капитану бокал. — Назовем его Некто. Без имени, фамилии и лица. Некто. Ему как раз.
— С фамилией бы лучше, — посетовал Вихрасов.
— Ну ты бобер, — осудил настырного капитана Шаламов, но без обиды. — Спешит наш Некто.
— С чего ты взял?
— Да уж не знаю, но по всему слишком торопится. И думаю я, если мы его с тобой, дорогой мой друг Константин, в этой спешке собачьей не опередим, тогда уже ничего нам сделать не удастся.
Шаламов с удовольствием отхлебнул чай и даже зажмурился от избытка чувств.
— Что же так?
— Да так вот. И тогда уж, боюсь, не поймать нам его никогда.
— Ты прямо за упокой, Михалыч, а начинал, вроде, ничего.
— Теперь ждать нам с тобой второго скелета. И в этот раз не промахнуться. Не опоздать.
— Какого еще скелета? Михалыч, ты тех мужиков в белых халатах не зря отпустил?
— Здоров. Не волнуйся. Спать только хочу, с ног валюсь. Вторую ночь, считай, на ногах. Там ведьма летала в ванной, здесь ее свекруху спасаю.
— Вот почему про скелеты-то заговорил?
— Игорушкин эту шутку выдал. А мне понравилась. Главное, в точку Петрович угодил. Мудрый все-таки он у нас мужик. И ты знаешь, Константин, вроде, сидит на одном месте, ничего особенного не делает, а как выдаст! Это надо же! Скелет в шкафу! Красиво!
— Не видать бы их во век, Михалыч!
— Не скажи. Я вообще-то их боюсь, но таких, про которых он сказал… Это другое дело.
— Бред сплошной.
— Ты мне ответь, Константин. Сколько их там было-то? Врачей… Что собрались…
Вихрасов не понимал, даже чашку свою отставил.
— Веселая компания-то у Туманского? Шабаш тот?
— С ним самим?
— Ну да.
— Любовников двое — девка и бородач…
— Нет! — перебил нетерпеливо криминалист. — Бородач не любовник, он сам по себе. Любовник с фамилией особенной. Художник еще такой был.
— Поленов.
— Вот, вот, «Дворики московские».
— Что?
— Ты не сбивай. Как глухой. Я про картину его.
— Еврей кудрявый и два задержанных.
— Получается пятеро? Что-то неправильно. Потерял кого-то.
— Разве? Двое сидят.
— С ними все ясно. От них ждать нечего.
— Остается на воле четверо.
— Как же мы считали?
— Бородатого забыли.
— Вот. Бородатый, — Шаламов покачал головой. — Налей-ка мне еще, Константин. Правильно говорят, под утро самый сон. Голова совсем не варит. Бородатый, серенький такой. Незаметный, как мышка. Вот он и ускользнул мимо нашего сознания.
— А может, он не мышка, и крыса та самая? Ты зачем их всех в кучу собрал, Михалыч? Чтобы легче?
— Всех бы их посадить на время. Легче было бы. Чую я.
— Да ты что, Михалыч! Всерьез? Кто же санкцию даст! Игорушкин не поймет.
— Нет. Я так. Шучу от дури, — он сделал два больших глотка, и бокал снова опустел. — Напоил чаем. И все же легче было бы. Думаю, сразу прекратились бы эти эксцессы, как сегодня. Не прибил бы этот Некто врачиху.
— Думаешь?
— Не думаю, но допускаю, — Шаламов посмотрел с сожалением на пустой бокал, поцокал языком, решил, что больше не осилит, и загрустил. — Не знаем мы с тобой, Константин, что этот урод Некто ищет. Представь себе, если и он, как мы, ничего здесь не нашел… Куда он направится?
— К остальным, выходит.
— Вот. А их у нас?..
— Четверо еще.
— Почему четверо?
— Ну как же?
— Пятеро!
— Пятеро?
— Ты Мартынова забыл?
— Но он же сидит?
— А квартира?
— Слишком все мудрено, Михалыч.
— Ты звони. Поднимай своих. Каждую хату надо под колпак взять. И этих, ваших топтунчиков, к каждому приставить не помешает. А то выпадет очередной. Из шкапчика-то.
Из дневника Ковшова Д.П
Мне почему-то вспомнился Акутагава, слывший великим знатоком психологии, а покончивший жизнь самоубийством в тридцать пять лет. Неувязка, вроде, парадокс. Но с другой стороны, если подумать про почитаемую им философию: вся вселенная — вечный сосуд беспредельного, в котором все едино — цветы и горы, снег и огонь, живое и неживое, и, конечно, мы… Японец. Это у них, самураев:
Старый пруд!
Прыгнула лягушка.
Не пытайтесь сразу понять, я тоже голову чуть не сломал. Такое только слушать можно под теплое саке и у ласкового пламени костра. У них остров. Туман постоянно. Вокруг сырость и слякоть. Хочешь, не хочешь, они сидят у огня и сочиняют великую хокку
[11]. А что? Очень даже ничего…
О том японце еще говорили, будто провозгласил он: подлинные движения души раскрываются только через исключительное и неожиданное.
