— Кто же такую драгоценность на морозе держит! — взвился Эдик.
Вадим не удостоил его взглядом, водрузил на стол литровую бутылку медицинского спирта. Лаврушка повел длинным горбатым носом и многозначительно произнес:
— Братцы! Вот теперь погуляем!
— У больных спер? — осудил Димыч, тряся бородой.
— Чего несешь? — толкнул его сверху Мартынов гитарой. — Больным такого не положено. Не иначе шашни наш друг с сестрой-хозяйкой завел. А, Вадик? Бутылка со склада?
Авторитету Мартынова не прекословили.
— Мальчики, а закусить? — Инка бросилась тоже к холодильнику. — Вам так просто это зло не одолеть.
— Вот! — величаво достал из внутреннего кармана пиджака помятую плитку шоколадки Семен и, конфузясь, опустил глаза перед Инкой. — Из наших запасов.
Но та его простила и даже чмокнула в щечку.
Вадим, небрежно расплескивая, по-командирски лил спирт в подставленные стаканы.
— Братцы! — вопил Фридман. — Братцы! Водички бы. Не запылать бы нам.
Кто-то подсунул в центр стола банку, полную воды из-под крана.
— Мальчики! — добыв кружок колбасы из холодильника, радовалась Инка. — За что пьем?
— За доблестного бессребреника, врача самой скорой помощи Вадима Туманского! — заорал на всю комнату Лаврушка, все подхватили.
Мартынов выпил первым, не дожидаясь остальных, глаза его запылали шальным огнем, он забыл и про воду, и про колбасу. Утершись рукавом, хулигански гаркнул в одно дыхание:
Эх, дайте, дайте мне, ребятушки,
На милую взглянуть.
На ее бесстыжи ножки,
На жемчуженную грудь!
— Светка! Светка! — запричитала, заголосила Забурунова, отпив из бокальчика и задохнувшись. — Вадим, где же она? Я без нее не буду.
Но чокнулась второй раз с Семеном, не стесняясь, расцеловала его и допила из бокальчика остатки. Она раскраснелась, сомлела, не находя себе места в нетерпении. Поленов тоже держался из последних сил, подмигивал Вадиму, кивая на дверь спальни, мол, можно им удалиться? Вадиму было не до них. Его прижал к стене спрыгнувший с подоконника Мартынов.
— Как сестричка-то? — протягивая сигарету, приставал он.
— Зинаида? Статная дама.
— Зинаида? Имечко не для амуров, — захохотал Эдик. — Хотя постой! Как ты говоришь? Зинаида? Кажется, знакомая особа. Клеит тебя спиртом? Давно ныряешь к ней?
— О чем ты?
— Да ладно тебе. Все свои.
— Нет. Я правду. Серьезная женщина.
— Халда баба!
— Не надо так о женщинах.
— Халда, халда! Я вспомнил. Черненькая. И усики на верхней губе. Это от избытка гормонов. Хотя гарсонка
[1]. Но изящна. Молодец, одним словом, — ерничал Мартынов.
— Хватит тебе, Эдик.
— И запах Востока в подмышках, да? Мускус. Аж обжигает!
— Ну… Жжет — не жжет. Не знаю. Видишь — жив, не сгорел.
— Знали, знали.
— Я не нюхал. И ты не трепись.
— Ишь, заговаривает!
— Брось! Я говорю — женщина строгая.
— Что ты! Стерва!
— Зря ты так. Тут Инка.
— А что Инка? Ребенок? А Зинка твоя — стерва!
— Ну хватит об этом.
— А ты хорош, старичок, — подмигнул Мартынов, изрядно захмелев. — Но тут ты запоздал. Тут я тебя обошел. Ты меня там, а я тебя тут. Так что у нас с тобой — один на один. Персиянку эту, ты опоздал…
— Прекрати!
— Понял. Молчу. Но усики у нее!.. И этот убивающий аромат меж грудей! — Эдик округлил в неподдельном ужасе глаза. — Сжигает все внутренности. Она просто опасная для мужчин. Как ты терпишь?
— Будешь еще? — Вместо ответа Вадим поднес бутылку к его стакану.
— С тобой выпью, — с трудом поднимая глаза на Вадима, качнулся Мартынов на нетвердых уже ногах.
Компания расползалась на глазах. Каждый наливал себе сам. Инка с Семеном, улучив момент, исчезли в спальне, не дождавшись разрешения. Он и не уследил, только услышал краем уха, как щелкнул в двери ключ. Лаврушка клялся и убеждал в преимуществе израильского бытия теперь уже бородатого Димыча за неимением лучшего слушателя, сбежавшего с подружкой. Димыч Гардов клевал носом, подрагивал бородой, диковато крутил время от времени зрачками мутных глаз, словно пытаясь убедиться, здесь ли он еще присутствует и кто рядом. Иногда он нечленораздельно мычал, пытаясь что-нибудь возразить или просто сказать, но Лаврушка, не давая ему вымолвить и слова, как искушенный лектор, перебивал, не принимая возражений, или просто закрывал ему рот своей рукой, в другую он стряхивал пепел с сигареты.
«Что же всех так развезло-то? — подумалось Вадиму, и ему стало весело. — Разучилась пить компания-то…»
Он попытался глазами отыскать бутылку, но ее на столе не оказалось. И на подоконнике тоже не было. Там образовалась кучка окурков в консервной крышке — следы пребывания Эдика, сам он, потеснив Фридмана, бренчал на диване.
Вадим нагнулся, поискал под ногами, под стулом, сунулся в углы. Бутылка завалилась под диван, где успокоилась совершенно пустой на полу. Видно, туда ее уронили Фридман и Гардов, периодически подливая себе, вцепившись в нескончаемой дискуссии о патриотизме. Лаврушка, долбя свое, уже привлек на помощь своего кумира, любимого Илью Ильича
[2], он раскачивал кудрявой головой и твердил, умиляясь и едва не плача, что за границей жить лучше, а вот умирать следует лишь в матушке России.
— Ты почитай, старина, Илью Ильича. Поразмысли, дружок. — Фридман водил сигаретой перед носом хлопающего глазами Гардова. — Ему досталось от газетчиков в свое время. А ведь он, брат, отчаянный патриот был, не нам с тобой чета. Помнишь его «Этюды»? А письма?.. Как он оказался прав! Гений! Провидец! Это же он сказал… Его великое открытие… «Наши желания несовместимы с нашими возможностями!» Вот, брат, в чем дело!.. Это гениально! А мы упростили, сжились… Гениальное всегда оказывается простым. Для нас, идиотов! Ты только вдумайся, старик… наши желания и наши возможности… Они несовместимы! Вот в чем парадокс физиологии человеческой!..
— Достал…
Лаврушка прикрыл рот оппоненту своей рукой с сигаретой.
