— С чем тебя, Михалыч? — протянул руку, здороваясь, Вихрасов. — Много насобирал?
— Нет грибов, — поморщился тот. — А могли бы быть. Располагает природа. А у вас?
— Евгений Васильевич вон кабинет этот решил обыскать.
— Отчего же не посмотреть, — согласился Шаламов. — Раз девушка сюда стремилась попасть, значит, имела на то важные основания. Я что-то сторожа не нашел? Хотел с ним перекинуться двумя-тремя мыслишками.
— Мои его увезли, — буркнул Вихрасов.
— Проворный ты, — покачал головой Шаламов. — Он же спал?
— И поэтому тоже, — зевнул опер. — А здесь негде работать. Побеседуют с ним хлопцы.
— И завхоза не встретил. Заговорил ты его?
— И этого я отправил отсюда в райотдел, — Вихрасов заскрипел стулом, на котором сидел, нахохлившись. — В захолустье, в уголки эти, Михалыч, хоть не езди. Такие порой экземпляры откапываешь ненароком.
— Только без намеков! — погрозил пальцем криминалист. — У тебя подозрения есть?
— Найдем. — Вихрасов хмыкнул загадочно.
— Значит, Евгений Васильевич, — улыбнулся Шаламов следователю, — хочешь поискать?
— Положено, — опустил тот голову.
— Есть что-нибудь? — не унимался Шаламов. — Еще какие мысли, версии?.. Соображения?..
— По правде сказать, — голова моя разбегается! — откровенно горько вздохнул тот. — Зачем-то она лезла сюда?
— А точно сюда? — наклонился к нему Шаламов.
— Вот! — задрал вверх большой палец руки Вихрасов. — А я что говорю!
— А тебе говорить не надо, — буркнул Шаламов. — Ты опер. Ты должен работать. Ты мне ответь: отсюда можно связаться по телефону с Саратовом? Найти там Поленова, Семена Аркадьевича и…
— Пробовал, Михалыч, — не дал договорить Вихрасов и грустно улыбнулся. — Не найти его. Остановились они у бабки какой-то. Телефона там нет. А телеграмму можно, чтобы срочно выезжал.
— Ну?
— Уже Симаков умчался с Виссарионычем. А ты и не заметил?
— Значит, все откладывается до завтра, — задумчиво проговорил Шаламов.
— Завтра, если ЧП не случится у них в Саратове, — заспешил Вихрасов. — Я его на переговорный пункт вызвал.
— Хорошо. — Шаламов, докурив, смял окурок в консервную пустую банку тут же на столе. — Значит, пока этот кабинет — вся наша надежда. Забуруновым сообщил про дочку?
Вихрасов вскинул глаза на Шаламова, тот оставался спокойным, как будто сказал обычные слова.
— Хотел посоветоваться, — сдержал эмоции опер.
— А что тут мудрить? Родителям следует знать. Им мирские заботы улаживать в трое суток. Время пошло. А вот нам пахать. Они уже завтра, Константин, нас с тобой долбить начнут: кто да что, зачем и почему? А что мы скажем?
— Значит, Михалыч, тоже думаешь — звенья одной цепи?
— Ты, полагаю, так же кумекаешь. Или по-другому?
— Да нет, — пожал плечами опер. — Погляди-ка сюда, что мне под руку попалось.
Вихрасов поманил за собой криминалиста к оконной раме и кивнул на открытый шпингалет, который, привлекая внимание, зиял свежесодранной пожелтевшей от времени масляной краской.
— Недавно открывали окно.
— А может, распахнул кто изнутри? — Вихрасов задумчиво свел брови. — Когда покойнице нашей по окну погулять захотелось, чтобы на балкон да сюда попасть…
Он толкнул легонько оконную раму, и та отворилась, ветер ворвался в комнату.
— И лети птичка на бетон, — закончил свою мысль Вихрасов.
— Что же? Выходит, и здесь его застукали?
— Опять, как с Софьей Марковной: Некто, без лица и имени.
— Может быть и так, — хмуро согласился Шаламов. — Давай, Константин, принимаемся. В кабинете этом придется все просеять, как сквозь ситечко, аккуратненько.
Мальков смотрел на них, таращил глаза, с трудом улавливая смысл, однако, главное, похоже, ухватил и полез за платочком протирать очки.
Из дневника Ковшова Д.П
Чего только о женщинах не врут! Как только с ними не поступают! И возвеличивают, превозносят до королев и святых, и топчут, обращая в мразь, прах и ведьм. Мне пришлось встретиться с непохожей ни на одну из таких. Оказалась она Зубровой Анастасией, или «Настеной», как он ее называл. Малознакомая кому жена знатного орденоносца, директора известного на всю область коневодческого совхоза.
А пришла она ко мне, не дожидаясь приглашения, хотя команду доставить я Течулину дал сразу после невразумительного демарша ее мужа в тюрьме.
Она вошла, постучавшись, одна, без сопровождения, я понял, что и следователь мой не знал о ее появлении.
— Анастасия Зуброва, — сказала от двери и спрятала за спину узелок.
— Присаживайтесь, — растерялся и я.
— Вот, приехала…
— Хорошо, хорошо, — показал я ей рукой на стул поближе. — Без повестки, значит?
— А зачем? Я убила.
— Что?
— Я убила Савку. Отпускайте Ивана Григорьевича. А меня сажайте. Детей я устроила.
И тихо так, и складно, и все так спокойненько. А может, уже перегорело, перемелилось, отплакалось?
— Вы что говорите? Вы в здравом уме?
— Сказала и все. Как есть. Я убийца.
— Я врача вызову. Вас, Анастасия?.. Как по отчеству?
— Семеновна.
— Вас, Анастасия Семеновна, следует психиатру показать.
— Показывайте. Я здоровая. Пусть судят. Чего ему там париться зря? Не по совести. Из-за меня все началось. Я Савелия сгубила. И отвечать мне.
— Сядьте. Успокойтесь. Что вы несете? Вы отдаете себе отчет?
— Так все правильно будет. И ради детей.
— Откуда у вас весь этот бред? Вы же давали уже показания и в милиции, и следователю прокуратуры?
— Вырастут дети без меня. А мы все умрем. Как перед смертью я им в глаза взгляну, если с Ваней там что случится…
Она опустила голову и заплакала тихо, без надрыва и рыданий, без истерик и возгласов, не как обычно ревут деревенские; слезы катились по щекам, а глаза стыли серым металлом, сжав губы, она мычала без слов, словно раненое животное. Но не о себе плакала, не по мужу и любовнику покойному, в глазах ее умирала надежда на справедливость.
Я выскочил из-за стола за графином с водой. Она пила, захлебываясь, обливаясь, жадно. Я подал еще.
— Спасибо, — утерла она ладонью рот. — Правду люди говорили, доброе у вас сердце. Отпустите его.
И она, выронив стакан и свой узелок, вдруг упала на колени:
— Отпустите, Господом Богом прошу!
