— Да пошла ты! — оттолкнул ей легонько Лаврентий, но почти без зла. — Не читала, не видела… Где же тогда ее тетрадка?
— Да была ли она?
— Красненькая корочка. Я же открывал ее. Нет. Там не стихи. Да и не писала она никаких стихов…
— Не доведут до добра эти ваши сборища-кружочки? — хлопнула его по плечу Варька и, изловчившись, чмокнула в щечку. — Чего вы там домысливаете? Какая вам польза? Или удовольствие?
— Не понять тебе.
— Да, я дура. Но слушать это, обсуждать сплетни разные не собираюсь. Да и что шушукаться на кухне тайком? Про то, что вы там в кружке судачите, в открытую на Татар-базаре все, не стесняясь, матом орут! Кто их слушает? Кому надо? Ничего не повернуть. Не тужьтесь!
— Опять?
— Молчу, молчу.
— Поискала бы лучше тетрадку.
— Не стану. Сам брал, сам терял, вот и ищи. А то скажешь — нашла и сожгла. Ты мне лучше объясни толком, что же с вашей второй подружкой случилось? Пугаешь меня? Неужели убили?
— Семену мало что сказали. Из того, что он мне по телефону передал и что я сам знал, картина получается следующая. — Лаврентий вышел из ванной освежившийся, прибодрившийся, начал причесываться у зеркала. — Светка тетрадку свою, то ли с рукописью или с дневником при жизни, может быть, и в последний свой час…
Он поморщил, насупил брови, пальцами рук похрустел, почесал затылок, напрягая сознание.
— В последний час, чувствуя опасность или беду, передала своей неразлучной подружке, Инке Забуруновой. Кому же еще? Мать ее давно не понимала, у Софьи Марковны всегда великие дела и такие же представления. Ей не до Светки с ее метаниями. А стихи ей вообще до фени, смех один. Ей — Пушкин или Толстой, ей только гиганты классики — учителя.
— А при чем здесь стихи? Толстой — Гоголь?..
— А при том! — оборвал он ее, осерчав вдруг по-настоящему. — Как тебе! Тоже ни бельмеса не понимаешь, но туда же лезешь!
— Теперь век будешь попрекать.
— Хуже надо было! Выпороть бы!
— Да, я дура.
— Главное — надолго. И чего я тебе только рассказываю, распинаюсь?..
— Лавруш, прости, но за стишки не убивают, — взмолилась Варька. — Посадить могут, но чтобы убивать!..
— Убивают. Еще как! Но там были не стишки. Я когда взял тетрадку-то у Поленова, еще трезвый почти был. Ну и заглянул. Там, похоже, проза, а скорее всего — это ее дневник, только необычный. Мы для себя особый язык изобрели, еще давно. Вроде, эсперанто. Слышала?
— Угу, — не дышала от страха Варька. — А зачем?
— Ты и так немолода, а узнаешь, совсем я тебя брошу.
— Это с чего ж?
— От большого ума состаришься.
— Умного-то от тебя не услышать, — поджала Варька губы, обидевшись.
— Инка подальше от себя тетрадку решила спихнуть. Семен сказал, что жаловалась она ему, что мать за ней подсматривать начала, да подслушивать. Твердила постоянно: «старая дева», «когда замуж выскочишь?», то да се. Ну, одним словом, свой, бабский, разговор. Даже в сумке ее рыскала. Чего только искала?
— Наркотики! — вылезла со своими догадками Варька. — Сейчас мода пошла у одиноких: и у мужиков, и у баб, чтоб забыться.
— Слушай, с тобой не соскучишься, — застыдил ее Лаврентий. — И где ты всему этому набираешься?
— Будто ты ничего не видишь!
Лаврентий только рукой махнул с досады.
— Ну чего замолчал-то, — подтолкнула его Варька. — Продолжай. Правильно я тебе книжку ту присоветовала. Ты у меня теперь прямо Нат Великомудрый.
Лаврентий только хмыкнул.
— Я просто анализирую. Выть, конечно, хочется, что скрывать. Но отсюда хвост тянется. От Светки. Вернее, от ее рукописи. Одним словом, Инка спихнула ее Семену. Тот все равно уезжал на следующий день, бросил бы тетрадку в ящик на работе и все про нее забыли бы. Когда еще бы нашли! Да и хватились ли?
— Ну?
— Что ну?
— Где же твой анализ? Все про тетрадку да про тетрадку какую-то. Ее и в глаза никто толком не видел. И читать — не читал. Убивать-то девушку за что? Она, кстати, избавилась от той тетрадки проклятущей.
— А вот здесь можно только предполагать, понимаешь? В этом и есть анализ. Дедукция, понимаешь? Тут следует домысливать.
— Только не дурачь меня своими заумными словцами! Я тоже не дура, как ты думаешь! — возмутилась Варька. — Дедукция — индукция, интуиция — амуниция…
— А вот это я не говорил, — оборвал ее Лаврентий, наморщив лоб. — Впрочем, хватит об этом. Ты права. Здесь у меня самое уязвимое место. Тут вот что напрашивается… Попробуем опять тем же методом. Если она, Инка Забурунова, известная трусиха и мотылек, то есть небесное создание, не боясь ночи или раннего утра, прикатила в такую глушь, пробралась через мрачный тот лесок, который у них там перед институтом, не стала будить сторожа, а полезла в кабинет к Семену, значит?..
— Значит? — приготовилась дрожать Варька.
— Все гениальное само в рот просится, — пощекотал ее за щечку двумя пальчиками Лаврентий. — Значит, ей было очень нужно что-то в этом кабинете.
— Ну и дедукция у тебя, — разочаровалась Варька. — Это же козе понятно.
— А я что говорю, — не скрыл недооцененного в себе гения Лаврентий. — Великое, оно перед глазами. Только никто не видит. Вот не станет, умрет человек, и тогда все незрячие проснутся.
— Погладить тебя по головке, дурачок? — съехидничала Варька, ей хотелось расцеловать кудрявого Лаврика, но нельзя его бесконечно портить этим.
— Она за тетрадкой полезла по пожарной лестнице и…
— Упала!
— Сорвалась? Может быть, — погрустнел, зажмурился от тяжких воспоминаний Лаврентий. — Но не исключено, что кто-то помог ей сорваться.
— Зачем?
— Ему самому та тетрадка нужна была.
— Да кто же это мог быть? — ахнула Варька.
— А вот это… — Лаврентий развел в стороны руки и даже закрыл для верности глаза, не знаю, мол, сам ничего не видел.
— Нет уж ты давай додумывай, — полезла к нему Варька чуть ли ни с кулаками. — Нат Великомудрый! Напрягай свою дедукцию. Включай! Раз заикнулся, что ты следующий у них на очереди.
— А я забыл! — всерьез опешил Лаврентий. — Задурила ты мне голову своими вопросами, я и про себя забыл.
— Вот и вспомни. Не помешает. Если что случится? — она съежилась и прижалась к нему. — Нам обоим не жить.
— А ты-то здесь при чем? — отстранил он ее легонько, но она еще сильнее прижалась к нему.
— А за эти слова я тебе раньше прибью.
— Ну что? Опять дурой тебя назвать?
— Поцелуй лучше.
