Он и подумать не успел, а она уже сама ткнулась ему в губы.
— Знаешь, — освободился он все же от нее осторожненько минуты через три-четыре, — а ведь действительно прибьют нас обоих.
Она или не слышала, или слышать не хотела, но отвечать и разговаривать, это точно, не собиралась; свернулась бы сейчас у него на груди и забылась, лети все к чертям собачьим!
— Он ведь действительно мог ее столкнуть с лестницы, сверху откуда-то просто со зла. Он ведь не нашел тетради в шкафу у Поленова. Потому что там не было никакой тетради. И у Инки ее не было. А вдруг она его там увидела? В окне или на балконе? Если предположить, что снаружи была, а он внутри!.. И вдруг встретились! Внезапно!
— Они же ночью только расстались! — всплеснула руками Варька. — Мы же видели, как они из дома того разбежались?.. Как привидения! Я со страху чуть на ногах удержалась!
— Умница, — поцеловал ее Лаврушка. — Вот мы с тобой и вычислили их.
— Кого?
— Убийц.
— Да что ты? Кто же?
— Не знаю. А может, оба.
— Что ты! — схватилась она руками за щеки. — Дружки твои?
— Какие дружки? Ты что говоришь? Думай.
— «Ушастый» гад, — соглашаясь, она махнула рукой в отчаянии. — А Димыч?
— И Димыч.
— А что же теперь, Лаврик? — совсем обмерла она.
— А теперь надо ждать, когда убивать придут.
Из дневника Ковшова Д.П
Это ведь за глаза только да на бумаге строчить, а когда лицом к лицу!.. Не у каждого язык поднимется клеветой поливать родного и близкого. На это я и рассчитывал. Собственно, средство проверки доказательств таким образом как раз и предусмотрено соответствующей статьей процессуального кодекса, никакой здесь особой стратегии мною не разрабатывалось и называется эта процедура очной ставкой. В полной мере я не собирался ее устраивать по всем правилам и нормам, мне хотелось оценить, как Иван Григорьевич в глаза своей жене взглянет, когда ее убийцей назовет.
Я сидел за столом, занимался своими делами, в бумагах копался, на звонки отвечал, сам звонил по телефону; несколько раз забегал ко мне Александр, волновался и следователь — с минуту на минуту Зуброва должны были привезти; началась уже вторая половина дня, Анастасия скучала с газеткой на стульчике в уголке моего кабинета, где до нее муж сидел в день ареста, философствовал насчет природы и смысла бытия, и задремала. Узелок вывалился из-под ее локотка и свалился под ноги, но я не беспокоил ее, пусть отдохнет. Вот уж действительно: никогда не знаешь, что найдешь, что потеряешь. Сонная благодать сошла на нее в кабинете прокурора, намучилась, видно, баба, настрадалась, а все по собственной воле. Что же у нее за любовь такая с Савелием тем, табунщиком, вышла? И про мужа — директора, и троих своих детей забыла… А теперь пришла себя судить…
Нет, я не психолог и не последователь Фрейда. Мне бы со своими заботами тривиальными справиться, насущными, как некоторые говорят. Поэтому я позвонил Нине Петровне, это секретарь в приемной, и попросил, чтобы ко мне никто не вваливался до особого распоряжения.
Я смотрел на эту женщину и думал. Страшно завидовать таким чувствам, но ведь, оказывается, они существуют. И как хочет пусть чистюля-моралист их назовет, а они управляют человеком! Любовь?..
Ей далеко за тридцать. Внешность сохранила, правда. И привлекательная, и не запустила себя, как обычно, деревенские, хотя, конечно, будь она той же женой Ивана Григорьевича, но городской, да в центре, и манеры, и прическа другими бы были… Нет, будь она другой, она бы сюда не прибежала и здесь в уголке с узелком тюремным не сидела. Она бы… Впрочем, не хочу домысливать, кому захочется, дорисует.
Хотя я про городских ничего плохого не имею сказать, но вот такие, как эта, в уголке с котомкой мне больше по душе.
Позвонил Течулин, сказал, что привезли, я попросил, чтобы приводили.
Зуброва ввели наши оперы уже без наручников. Она вздрогнула и открыла глаза раньше, чем загремело множество мужских обутых тяжелых ног и раздались резкие возгласы в коридоре. Прислушивалась, глядя испуганно на меня, а когда дверь отворилась, она вскочила на ноги.
Старший доложился, все вышли. Двое остались стоять, Зубров на нее не смотрел, набычившись, уперся в пол, она вжалась в угол, не зная, что делать.
— Иван Григорьевич, здороваться будем? — попытался я отыскать его взгляд.
— Невелика разлука, — буркнул он. — Зачем понадобился?
— И присесть не желаете?
— Отчего же, — он сел на первый подвернувшийся стул у стены. — Я бумагу писал. Там все правильно. Я следователя требовал. А к вам зачем?
— Как же? Я же вас арестовывал?
— А она здесь что делает?
— Не спали там по ночам-то, Иван Григорьевич?
— Что это? Почему? — мотнул он головой, недоумевая. — Спал… Там что еще делать-то?
— Там много чего делают.
— Мне не до них!
— Там времени много, чтобы думать таким занятым людям, как вы.
— Там все думают.
— И вы думали, когда писали бумагу?
— Ваня! — вскрикнула она и бросилась к нему, но он уперся в нее диким взглядом, и она застыла, руки опустив.
— Чего здесь? Стой!
— Ваня! Я не прощения просить, — вымолвила она без слез.
— А чего?
— Мне прощения нет.
— Чего тебе?
— Я вместо тебя, Ваня.
— Чего она? — Зубров впился в меня красными воспаленными глазами. — Зачем сумасшедшую эту?
— Она не сумасшедшая, Иван Григорьевич, — покачал я головой. — Она вместо вас проситься пришла. В тюрьму.
— Чего это вы?..
— Вот так, Иван Григорьевич, — поймал я, наконец, его взгляд и уже постарался не упустить. — А вы бумагу…
— И чего?
— А ничего. В моей власти вас поменять местами. Она и пришла. Вон, узелок, видите? Вещицы принесла.
— Чего это вы? Шутите?
— Мне не до шуток. Бумагу вашу, что написали, врать не стану, еще не получил. Почта, видимо, запаздывает, а сообщение о ней имею, да и смысл знаком. Вы же начальнику тюрьмы еще написали, что убийство совершила ваша жена. Вот мне доложили об этом и просьбу вашу передали о личной встрече со следователем.
— Все так, — опустил голову Зубров.
— Ну вот, все, как просили.
Несколько мгновений в кабинете царила тягостная тишина, лишь как-то тихо и сдавленно, постанывала Анастасия.
— А она здесь зачем?
— Ваня! — вырвалось у нее.
— Уберите ее! — выкрикнул он.
— Так она не помешает нашему разговору, — покачал я головой. — Наоборот, как раз ее присутствие к месту.
