— Так на глазах же! Как вчера все было. И ни у одного Ковшова в районе это творилось.
— Помнишь, значит. — Игорушкин отвернулся к окну. — Вот и Хайса никак простить не может Ковшову тот миллион. У него в районе все началось. Ковшов ко мне с докладной тогда первым пришел.
— Да, дела, — посочувствовал Шаламов, — а мне Данила ничего не рассказывал.
— Про те события вспоминать не хочется, — хмыкнул прокурор. — У них здесь, наверху, как дурной сон! Все еще аукается. Боюсь вот и я, что не пройдет это просто так для Ковшова. Случай с директором, думается мне, только первая ласточка, симптом, так сказать. Хайса не забывает ничего, у него память на зависть.
— И что с Данилой? — вырвалось у Шаламова.
— А ничего, — твердо глянул ему в глаза прокурор. — Ковшов поступил правильно, и с Зубровым у них не выгорело. Но одно печалит, не оставят они его. Думать будем. Мы тоже здесь не сидим сложа ручки. А ты, Владимир Михайлович, извлекай уроки.
— Я понял, Николай Петрович, — поднялся Шаламов.
— А раз понял, тогда собирайся, — пожал ему руку тот.
* * *
Народ праздный разбрелся, Шаламов остался у костра, задумчиво покуривая. Рядом подремывали Вихрасов с Курасовым, да Ковшов копошился возле мангала, изредка подбрасывая то одну, то другую ветку.
— Ты чего грустишь, Михалыч? — подмигнул Шаламову Ковшов. — Татьяну-то здесь пока оставляешь или сразу возьмешь с собой целинные земли осваивать?
— Шутишь? — хмыкнул тот. — Мы с ней уже помыкались в одном районе, когда после института меня в деревню направили. Я теперь ученый. Поживу в гостинице цыганом, пока квартиру не дадут или еще что не подвернется.
— А «еще что», это как?
— Дом обещает первый секретарь построить.
— Да ну! Это Зелезнев-то?
— Он.
— Повезло тебе с первым.
— Видно будет. Пока легко запрягает.
— У меня то же было. Хайса соломку стелил.
— Николай Петрович откровенничал, напутствуя, — покачал головой Шаламов. — Рассказал твою историю с самого начала. Как сейчас обстановка?
— А никак. Не работать мне в этом районе, — Ковшов разворошил угли палкой, те вспыхнули вроде, встрепенулись в пламени, но опали тут же, затухли без пищи — хвороста. — Вчера Игорушкин звонил по этому вопросу.
— Чего?
— Новый район создается у нас в области. Вокруг города. Так и будет называться Пригородным.
— Да ты что?
— Предложил перейти туда.
— Это выход! Соглашайся, что думать-то!
— Вот и ломаю голову. У себя там я вроде коллектив уже создал, понимаем друг друга, результат появился…
— Соглашайся! И не откладывай с решением, — настаивал, прямо вцепился в приятеля Шаламов.
— Я и сам не прочь уже. Условия Петрович ставит жесткие.
— Что такое?
— Уйдешь оттуда, говорит, один. Никого, кроме шофера, не дам, а в новый район сам кадры подбирать будешь.
— Так это же прекрасно! — сверкнул глазами Шаламов. — Все заново! И сам!..
— Там и прокуратуры нет никакой. Строить придется.
— Так это же отлично! Без корней, без инсинуаций о прошлом!..
— Ты чего так радуешься, Михалыч? Чему завидуешь? У самого-то как? — Ковшов попристальней вгляделся в товарища. — Все нормально с твоим назначением? Как то дело-то? Об убийстве дочери Калеандровой? Довел до ума?
— До ума — нет ли, а прекратил дело, — нахмурился Шаламов, но Вихрасов, услышав обрывки их разговора, поднял голову, будто и не дремал вовсе, вмешался живо:
— По уму, Владимир Михайлович, ты точки все расставил. Тебе корить себя нечем. Правильно дело прекратил, совесть наша с тобой чиста.
— Не спишь, бродяга, — хмыкнул Шаламов.
— Опер, он и спящий опер.
— Чем же там все кончилось? — поинтересовался Ковшов. — Помнится, ты рассказывал, девчушка та не по собственной воле вены вскрыла?
— Так и было, — посетовал Шаламов.
— Тогда что же?
— Тетрадку мы ее нашли, дневник, — нехотя, отводя глаза, заговорил Шаламов. — Она там записи вела с тех пор, как в лапы урода одного угодила. И как такая девка, женщина, можно сказать, замужняя, в его паутине оказалась!
Шаламов почесал затылок.
— А вот так, Михалыч, — поднялся от костра Вихрасов. — Женщина — натура тонкая, ее сломать подлецу, затравить, запугать… ничего особенного не стоит. Он же шантажировал ее, что мужу все расскажет! Сам изнасиловал бесчувственную, подлец, и этим же ее на поводке держал! Вот она и вскрыла вены! Чего уж тут душу рвать себе, Михалыч! Мы с тобой при чем?
— Вот как все обернулось, — Ковшов задумался. — Нестандартные обстоятельства, ничего не скажешь.
— Там «контора», кроме того, прикоснулась, — шепотом, уха Ковшова коснувшись, сказал Шаламов. — Гад тот, что девку на гибель подтолкнул, агентом у комитетчиков был. К знакомым врачам, с которыми когда-то учился, неприязнь питал, а тут случай представился, заподозрил он их по собственной глупости или по вражде старой в антисоветской деятельности, вот и решил сдать всех скопом. Трое уже на него работали, включая покойную, обратил он их в свою веру; дело за малым стало, за мужем той бедняги, вот она в ванной все проблемы и решила. Думала, что конец, а с того только все и началось. Агент испугался, что «контора» узнает о его проделках, они ведь смерть повлекли, принялся дневник ее искать. Ну и вот, тех, кто мешал ему, не щадил. Больно уж за собственную шкуру дрожал.
— А с ним как же? — спросил Ковшов. — С этим паразитом?
— И с ним так же, — Шаламов поморщился, — как он сам с остальными… Утонул он.
— Утопился?
— Следов насилия не нашли на теле.
— Значит, сам? Купаться вроде холодно еще?
— Собаке — собачья смерть! — сплюнул Вихрасов и закурил. — По его вине столько человек погибло, и еще бы не одного подвел под монастырь ни за что. Ему самому ничего другого и не оставалось. Конец для гада самый подходящий. А по пьяни чего не натворишь, вот и полез в воду, не рассчитав силенок.
— Он вроде трезвый был, Константин? — Шаламов удивился словам опера.
— Так сколько плавал там, на дне-то, Михалыч, пока на поверхность не всплыл! — выкатил от удивления глаза на лоб Вихрасов. — За это время все промилле
[33], что имелись в нем, в воде раствориться успели.
— Знаток, — хмыкнул Шаламов.
— И вообще, Михалыч, — махнул рукой Вихрасов, — кончай ты этот разговор, кончай бередить мне и себе душу. Я как девочку ту вспомню в ванне, так всего мутит, а ты по гаду философии разводишь!
