— Ну какая же это прислуга? — смутился опять Лаврушка, казалось, гость только тем и занимался: то смущал его, то загонял в тупик. — Она и не прислуга. Прибираться наняли родичи, пока сами отсутствуют.
«Ушастый» долистал книжку, и, раскрыв там, где читал, продолжил, но теперь уже старался выдавать нотки в голосе:
Там, в глубине подземной тьмы,
Корнями мы сплелись случайно,
И как свершилась наша тайна —
Не знали мы!
В снегах безгрешной высоты
Застынем — близкие — чужие…
Мы — непорочно голубые,
Мы — тайнобрачные цветы!
— Кхе, кхе! — закашлялся чтец, закончив строчку, будто его пробрало или запершило в горле. — Какие прозрачные и трогательные! Вы не находите, Лаврентий Павлович?.. И что это? Я не разберу. В стихах я не дока, не дока. Непорочно голубые — это кто?
— Да кто же их знает! — не находил себе места Лаврушка. — Я тоже стихами не баловался никогда. Шут с ними.
— А надо бы, — укоризненно покачал головой чекист, и, казалось, уши его заколыхались, закачались отдельно от лысины. — Вы же интеллигент!
«Вот привязался! Что его принесло? В институте чтото случилось? — ломал голову Лаврушка. — Тут что-то не то. Приперся ведь, когда Варька у меня застряла. Неужели прознал кто? Но этим-то в органах зачем? Бабы их стали интересовать? Нет… Все-таки из-за родителей примчался с раннего утра, любопытный… С ними что-то случилось? Ну а если так, сейчас скажет сам. Не из-за Варьки же в конце концов!..»
Лаврушка повнимательнее вгляделся в гостя. Об этих органах ему уже приходилось слышать. От родичей. Те делились между собой с придыханием впечатлениями, когда возвращались с очередных «политбесед», проводимых с ними «там» перед каждой отправкой за кордон. От сына, естественно, они большинство своих впечатлений скрывали, но по лицам он видел — непростыми были те испытания и для отца, и для матери. А повзрослел и сам домыслил, но кое-что узнал от приятелей постарше, в особенности — от Мартынова. Эдик порасписал, порассказывал, как его «оформляли» в первое загранплавание…
«Что же все-таки стряслось с родителями?» — заволновался он уже всерьез.
— Вы Светлану-то вчерась так и не дождались? — продолжая теребить книжку и отпив кофе, между прочим, спросил «ушастый», изучая посудный шкаф — гордость Аглаи Иосифовны.
— Кого? — оторопел Лаврушка.
— Светлану так и не дождался вчера муж ее верный Вадим Сергеевич? — отчетливо и громко спросил «ушастый», и лицо его вдруг стало острым от выпирающих скул, торчащего носа и пронзительных глаз-стрелочек.
— Не могу сказать… не знаю, право, — залепетал Лаврушка, забыв про кофе.
— Ну как же? Вы там были. Интэллигэнтные беседы вели, — именно так и произнес посетитель.
— Как? Откуда вам?..
— Были там? — повысив голос до крика, подался к нему «ушастый».
— Был… конечно…
— Так как же? Она пришла?
— Не знаю.
— Вы ее видели?
— Да нет… понимаете…
— Где она?
— Мне неизвестно…
— Как же так!
— Простите, но я ушел с Гардовым.
— А что же случилось?
Лаврушка поднял глаза на «ушастого». «Нет! От этого ничего не утаить! Он допечет. А может, и знает все? Но что ему их пьяная драка? Чем они там все занимаются, эти органы? И почему к нему этот жук приперся?» — Мысли путались, прыгали, метались в его голове, пугали.
— Выпили немножко, — отвернулся от «ушастого» он, — ну и развезло. Спирт был. Если бы не спирт…
— Что же все-таки случилось? — наседал «ушастый».
— Подрались… — опустил голову Лаврушка.
— Кто?
И Фридман, путаясь и запинаясь, через пятое на десятое, понукаемый вопросами непрошеного гостя, изобразил все, что помнил.
— А они, значит, там и остались вдвоем? — когда он замолчал, переспросил «ушастый».
— Нет. Почему «вдвоем»? — Лаврушка поджал губы от возмущения. — В квартире еще наши были. Квартиру-то не бросишь открытой!..
— Кто?
— Забурунова с Поленовым.
— А эти где же? Посуду битую собирали?
— Вроде того… — промямлил, как нашаливший ребенок, Лаврушка.
— Ну вот что, Лаврентий Павлович, — помолчав, посерьезнел «ушастый». — Вы все равно узнаете, что я сейчас скажу. Думаете, наверное, почему я вам тут разные вопросики эти задаю?
Лаврушка поднял глаза на «ушастого».
— Светлана Туманская найдена мертвой в квартире своей матери.
Лаврушка вскочил на ноги.
— Сядьте! Она вскрыла вены этой ночью.
— Что вы говорите! Зачем?
— Вот и я хочу знать — зачем. — «Ушастый» тяжело вздохнул. — Затем к вам и пришел.
— А я причем?
— Вы! И остальные!
— Я ничего не знаю. Это у Вадима лучше спросить.
— Он в медвытрезвителе.
— Что?
— Кто из вас «скорую» вызвал? Шутники!..
— Это Димыч… Но они оба до крови морды себе посшибали. А Инке не до них.
— Шутники! Ваши шуточки пьяные друзья ваши еще долго помнить будут. Врачи со «скорой» после вас милицию вызвали.
— Вот дурак-то! — схватился за голову Лаврушка. — Это Димыч все! Он за Вадима переживал. Тот упал, словно мертвый. А Мартын совсем в отключке лежал. Кто же знал?
— Вам еще представится возможность и покаяться, и рассказать, как все случилось, а теперь послушайте внимательно меня.
Лаврушка навострил уши.
— С вами Вадим Сергеевич не делился проблемами взаимоотношений с женой? Только теперь без дураков, пожалуйста. Я вам представился. Сами понимаете — откуда я.
— Понимаю, конечно.
— Так как же?
— Ничего не говорил. Чужая семья, знаете ли…
— Но вы же дружили! Общались, так сказать.
— Встречались… учились вместе… но сколько лет прошло!..
— У них, вроде, последнее время были разногласия?.. Светлана Михайловна и ночевать оставалась иногда у матери?.. А на этот раз?
— Я не знаю. Может Инка что знает. Они дружили, теснее держались после института.
— А дневников она не вела? Записки там какие? Для себя.
— Что?
— У нее не было друга?.. Ну… Кроме мужа… Вы понимаете…
— Мне ничего не известно. Такие вещи… Деликатные, знаете ли… Я близок не был. Если кто об этом знает, так это Инка. Больше некому.
— Ну хорошо. Спасибо. — «Ушастый» поднялся. — Вам пора уже собираться в институт.
