— Да, я уже опаздываю, — спохватился Лаврушка, вскочив со стула.
— Мы еще встретимся с вами в спокойной обстановке.
— Пожалуйста, — развел руки в тоскливой улыбке Лаврушка. — Но мне ничего не известно… Я бы рад…
— Встретимся. Я вас найду. А теперь прошу запомнить, — «ушастый» заглянул ему в глаза. — О нашей встрече и этом разговоре никто не должен знать. Вы понимаете? Никто! И милиция тоже.
— Ну как же! Конечно, конечно. Я всегда. Я к вашим услугам, — затараторил Лаврушка, закрывая дверь за гостем.
* * *
Прошло некоторое время. Давно убежала Варька по своим делам, он начал собираться, а мысли, одна тяжелее другой, не покидали сознания. Неприятное ощущение исходило от человека, посетившего его; чувства нахлынули одно мрачнее другого. Мало того, что гость нежданный принес Лаврушке страшную весть о происшедшем в семье Туманских, о трагедии со Светкой, так и витавшей в представлениях Лаврушки бестелесным небесным созданием; весть, обрушившаяся на него и придавившая его будто тяжелой плитой, породила в его сознании жуткий страх. От этого страха он больше ни о чем и думать не мог, не знал, куда себя деть. На Лаврушку навалились невиданная раньше безысходность, гремучая тоска и боль и вместе с ними тревожное предчувствие, что он становится участником надвигающегося тяжкого кошмара, участником еще более таинственной и страшной трагедии.
Грустное продолжение старого
Мать позвала ее к телефону и, как-то странно неловко сунув трубку, будто та жгла ей руки, заспешила на кухню, где с утра колдовала над «наполеоном». Майя приводила глаза в порядок у зеркала над умывальником, растерялась, но все же успела спросить:
— Кто?
— Тебя.
— Кто же, мама?
— Володя, Володя! Ну кто же еще?
— Мама! Я же просила!
У нее с запозданием мелькнула догадка, что это не случайно, что мать, жалея ее, слукавила, скорее всего, заранее договорилась с ним о звонке; сама Майя уже несколько дней не подходила к телефону, объявив, что ее ни для кого нет.
— Это надолго у вас? — грустно покачав головой, спросила тогда Анна Константиновна, услышав необычный ультиматум дочери.
— Навсегда! — в сердцах сорвалась она.
— Серьезные, вроде, люди, а ведете себя, словно дети малые!
Мать знала, дочь в отца, слово свое держала, упрется — ничем не пробить. И вот они ее перехитрили. Трубка действительно жгла руки, Майя не знала, куда ее деть, что с ней делать. Но, в конце концов, не бросать же!
— Не соскучилась, учительница? — как будто ничего не произошло, спросил он, явно изображая грусть, но переигрывал.
— Нет, — тоже не здороваясь, ответила она, сдерживая волнение.
— Нервная обстановка?
— Угу.
— Очень занята?
— У нас экзамены.
— Обычное дело.
— А мне все заново.
— Я пригласить тебя хотел.
— Вряд ли получится.
— К нам. В школу.
— Что такое?
— Послушать мою первую лекцию.
— Первую?
— Новый курс открыли. Криминология. Выпало счастье. Начальство доверило мне.
— Поздравляю.
— Придешь?
— Я не разбираюсь в уголовном праве…
— Как лектор. Послушаешь. Замечания сделаешь. По риторике… аргументации… Первая самостоятельная!
— Не знаю, что сказать…
— Приходи. Я и транспорт найду!
Это уже звучало как миру — мир, войне — конфетка.
Он действительно прислал за ней черную «Волгу». Когда она спустилась, ничего не подозревая, с третьего этажа, у подъезда оседала пыль от колес сверкающего автомобиля. И дверь заднюю распахнул выскочивший из-за руля строгий шофер в форме. Сам Свердлин встретил ее у ворот школы.
— Как доехала, малыш?
— Володь, ты с ума сошел! — все еще приходила в себя Майя. — Чья машина?
— Пустяки, — махнул он небрежно рукой. — Начальник наш, полковник, одолжил.
— Что! Да как ты мог! Я же тебя просила!
— А что? Ты дочь генерала. Он тоже почти генерал.
— Я со стыда сгорю.
— Успокойся. Бежим, — перебивая, Свердлин взял ее за локоть и увлек за собой. — А то лектор на свою первую лекцию опоздает. Собрались уже все. Ни минуты лишней.
Он усадил ее к курсантам, но на последний ряд, где заранее стоял отдельный стул с кожаным сиденьем. Над ней со стены в портрете внимательно оглядывал аудиторию в фуражке набекрень Железный Феликс. Лекция началась, но курсанты исподтишка, то один, то другой, оборачивались на нее, оценивая, щурясь. Она плохо слушала, отвлекалась. Все начало почти пропустила, курсанты не унимались. Владимир говорил громко. Иногда слишком. И размахивал руками. Это и помогло ей быстрее прийти в себя. Но все равно многое она не поняла. Запомнились примеры, которые вставлял лектор в материал, об убийствах, о разбоях, другие криминальные жуткие ситуации, одна другой страшней.
«И где он их выкопал? — удивлялась она, казалось, много книжного. — Неужели и в жизни такое? Надо спросить отца».
И еще впечатляло одно слово, часто употребляемое Владимиром; делал он это с особым выражением. Весь преображался, глазами сверкал, ей вспомнился Черкасов в фильме о Дон Кихоте, сражающийся с мельницами. Похоже метался и буянил.
— И всполохи! Что было! — Владимир кричал от чистого сердца, будто неведомые стихийные чудеса природы возникали перед ним каждый раз, когда он произносил это загадочное экзотическое слово. — Всполохи в общественном сознании! Как волновался народ! Потрясение! Сплошная жуть!
Это впечатляло, действовало на аудиторию, курсанты даже прижимали головы к столам, будто прятались от звуков его голоса, как от смертоносных снарядов.
— Как? — Когда аудитория опустела, он подошел к ней.
— Хорошо, — обмахивалась она, в помещении все же было душно. — Пойдем на воздух.
— Погоди. Ты все же ответь. Как впечатление?
— Это что за всполохи у тебя везде? Кто полыхает?
— Не кто, а что. Сознание полыхает, психология этих жуликов. Красивое выражение, да? — он оживился, лицо так и горело. — Мне встретилось в энциклопедии. Ты знаешь, я ничего теперь не читаю. Не засоряю голову. Только спецпредметы, которые веду, и энциклопедии. А это?.. Я подумал, не помешает. Украшает фразу. Правда, смыслового значения мало, поэтому иногда проигрывает, но красота спасает все?
— Я бы подумала. Может, ради содержания пожертвовать все же формой?
— Идеализм.
— Причем здесь…
