Цеханович внимательно слушал, изредка мигая. Потом, вытянув губы, маленькими глоточками осушил рюмку, съел ложечку жульена. Лицо его было непроницаемо. Он поправил галстук-бабочку, смахнул невидимую пылинку с лацкана дорогого пиджака и сказал:
— Спрашивая вас о причинах, я имел в виду несколько другое. Я полагал, что, применив ваши способности, вы мне поможете узнать о роли диспетчеров в катастрофе, о готовности других служб аэропорта, о технической исправности самолета, отремонтированного в России. Хотелось бы также знать… если это возможно… — Цеханович несколько замялся, — о роли ФСБ в этой истории.
Енисеев засмеялся.
— Что здесь смешного? — удивился поляк.
— Вы ничего не поняли из того, что я говорил. В этой трагедии всё было судьбой — и туман, и мое предсказание, и работа диспетчеров, и других служб аэропорта, и техническая исправность самолета, и неизвестная мне роль ФСБ, и поведение пилотов. Я уже не говорю о поведении Качиньского. Здесь всё подчинялось системе мира, в центре которой — Катынь как символ страданий польского народа от русских злодеев. У Качиньского даже фамилия была созвучна Катыни! Он почти Катыньский! И вот — вашему народу был дан знак свыше.
— Какой же?
— Полагаю: прекратить катыньскую истерику.
— Никто не давал вам права оскорблять наш народ, — тихо сказал Цеханович.
— Мне и предсказывать гибель самолета никто не давал права. И я его не просил. Так получилось. Что же касается причин: вы спросили — я ответил. Я и не ставил себе целью понравиться вам или вашему народу.
Цеханович отвел глаза. Некоторое время они молчали.
— Я вижу, что вы разочарованы, — усмехнулся Енисеев. — А чего вы ждали? Что я скажу, будто диспетчеры неправильно посадили самолет? Или что он был взорван ФСБ?
Цеханович снова наполнил рюмки.
— Можно еще один вопрос? — осведомился он.
— Валяйте, только я, как видите, не способен дать нужные вам ответы. Вам, очевидно, нужна Катынь номер два или, точнее, вечная Катынь. А я вам могу дать только Бермудский треугольник для поляков под Смоленском.
— Кто будет следующим президентом Польши?
— А-а! — погрозил ему пальцем Енисеев. — Вижу, вижу, что вы из команды Ярослава Качиньского!
— Как же вы это видите? — несколько оторопело, но с любопытством спросил поляк.
— Мои скромные пророческие способности здесь ни при чем. Если бы вы были центристом или даже левым, то спорили бы со мной о Катыни до хрипоты. А вы лишь сдержанно возражали мне. Стало быть, вы из правых, которым отлично известно, что всё именно так, как я говорю, потому что вы и есть творцы катыньского мифа об исключительной вине русских. Но вы искренне считаете, что Катынь — одна из польских основ, от которой ни в коем случае не следует отказываться.
— Вы не знаете всех наших основ, пан Енисеев, хоть и прорицатель. Между прочим, покойный Лех Качиньский всегда открыто предъявлял претензии Германии за шесть миллионов уничтоженных нацистами поляков. А вы говорили, что мы замалчиваем вину немцев.
— Вы замалчиваете ее в катыньском деле, чтобы ваши претензии к России были столь же основательны, как претензии к Германии. Но они не могут быть равными, даже если Сталин на самом деле расстрелял тысячи поляков. Потому что шесть миллионов — неизмеримо больше. На деле вы предъявляете нам, освободившим вас от немцев, бо́льшие претензии, потому что немцев побаиваетесь.
— Мы и вас побаиваемся, — скривив тонкие губы, усмехнулся Цеханович. — Так кто же станет будущим президентом Польши, пан Енисеев?
— Ярослав Качиньский не станет.
— Почему?
— Из-за апрельской катастрофы в том числе. Время Качиньских прошло. Но вы свою работу не потеряете. И Сикорский останется министром иностранных дел. Он ведь американская креатура.
Цеханович убрал с колен салфетку, встал, оправил пиджак.
— Что ж, благодарю вас, пан Енисеев. Сколько я вам должен?
— Нисколько. Не подумайте, что я бессребреник, просто мистическое чутье подсказывает мне, что деньги, полученные за так называемые предсказания в этой кровавой истории, мне на пользу не пойдут. Да и вы явно не услышали от меня того, что хотели.
— Отчего же? То, что вы сказали обо мне и пане Сикорском, стоит гонорара. Не стесняйтесь, пожалуйста.
— Мне не нравится ваш пан Сикорский, да и от вас я не в восторге. Вот вы, бьюсь об заклад, заготовили для меня толстый конверт, а сейчас хотите заплатить из него только за благоприятные предсказания о вас и Сикорском. Вы, очевидно, из тех, кто признает только хорошие пророчества. Считайте, что вы расплатились со мной водкой и закуской.
— Что ж, не смею настаивать. — Цеханович улыбался, но по лисьему лицу его было видно, что слова о конверте не пришлись ему по вкусу. — Могу ли я передать ваше предсказание пану Сикорскому?
— И Сикорскому можете передать, и Ярославу Качиньскому.
— В случае с Ярославом Качиньским мы всё же попытаемся изменить судьбу, — усмехнулся Цеханович.
— Вы еще не поняли, что это такое, на примере моего предсказания? Дело ваше, пробуйте. Только пусть не летает больше в Смоленск.
— Это тоже предсказание?
— Это пожелание. И тоже совершенно бесплатно.
Они пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны, как в свое время Польша и Россия.
8
Чтобы попасть к знаменитому старцу, Енисеев полдня отстоял в очереди у его скита. Батюшка в прошлом был доктором физико-математических наук. Прикрыв веками глаза, он выслушал Енисеева, а потом, прямо и ясно глядя ему в лицо, сказал:
— Дар пророчества — удел немногих. Из миллионов людей Господь выбирает единицы праведников, обладающих зорким духовным зрением, и их устами вещает нам о будущем. Нам не дано знать, зачем Он делает это, но, по человеческому скудному размышлению, можно предположить, что знание о будущем, явленное нам в пророческом слове, не имеет того практического смысла, какое имеют, скажем, объявления о том, что нельзя курить у бензоколонки или переходить железнодорожные пути в неустановленном месте. Христианин призван жить не только в рамках отпущенного ему земного времени, но и в вечности — в «жизни будущаго века», как сказано в Символе Веры. Сама суть нашей веры такова, что мы живем будто в малой реальности, перерастающей в большую — сверхчувственный мир, где обитает Сам Господь с сонмом небесных сил бесплотных. Наше тело есть олицетворение мира конечного, а душа — мира бесконечного. Наше существование гармонично и правильно только тогда, когда мир нашей души не вступает в противоречие с миром нашего тела. Если же плотские заботы начинают в человеке преобладать, то неизбежно сужается его способность обращаться душой к высшему, горнему миру. Есть известное домашнее животное, никогда не поднимающее глаз к небу; оно делает это не потому, что небо ему неприятно, а потому, что оно постоянно озабочено поисками пищи на земле. Этому животному неведомо, что откармливают его только для того, чтобы к холодам заколоть. При этом оно вовсе не лишено того, что мы называем интуицией, и обыкновенно чувствует, когда его приходят убивать. Иногда даже чувствует, когда приходят убивать хряка-соседа. Не так ли и мы, люди, с нашей заботой о хлебе насущном и бедной верой в экстрасенсов и магов? Мы печемся о своей жизни, о своем теле, о недалеком будущем, не смея помыслить о жизни вечной, хотя вроде бы должны понимать, что слишком ревностная забота о своем теле мало отличается от постоянной заботы упомянутого животного о пропитании, обреченного на заклание. Оно, напротив, имеет шанс отсрочить казнь, если будет кушать мало и не наберет к осени нужного веса. Вроде бы всё так просто и ясно, но иногда понять это погрязшему в плотских заботах человеку так же трудно, как и свинье поднять глаза к небу. Есть такие люди и среди христиан — они соблюдают все обряды, регулярно посещают церковь, исповедуются и причащаются, но делают это точно так же, как язычники, озабоченные благосклонностью богов. Они не веруют не душой, а телом. И может быть, именно для того, чтобы побудить их вспомнить о бессмертной душе, о жизни вечной, и приходят в мир пророки, как пришел к ветхозаветным иудеям, забывшим разницу между Соломоновым храмом и языческим капищем, пророк Иеремия? Преподобный отец Лаврентий Черниговский неоднократно повторял, что в ад души идут, как люди из храма в праздник, а в рай — как люди в храм в будний день. Он сидел и плакал: жалел людей, которые погибают. «Сколько же людей набито в пекле, словно в бочке селедки», — говорил преподобный. Чада его утешали, а он отвечал сквозь слезы: «Вы не видите. А если бы видели, то как жалко! А в последнее время ад наполнится юношами».
