Мослаков почувствовал, как по лицу его начинает расползаться жар — он не знал, что теперь говорить Ире Лушниковой, как говорить, что сделать, чтобы тоненькая ниточка, протянувшаяся между ними, не оборвалась. Он едва не застонал от досады — не знал, как побороть собственное онемение.
— Ира, вы верите в конец света? — вопрос этот вырвался у него помимо воли.
— Верю. А вы?
— В то, что он произойдет после какого-нибудь затмения солнца, — нет, но в то, что это будет в результате наших различных деяний, — верю. Есть такой академик Никита Моисеев, так он сказал, что если мы будем испытывать наше атомное оружие и дальше, то однажды наступит ядерная ночь. А после нее — ядерная зима. Солнце не взойдет, на земле не вырастет трава…
Мослаков понимал, что он несет чепуху, не это надо говорить, совсем другое, но он не мог остановиться. Если он сейчас остановится, то дальше уже не сможет говорить вообще.
— Бр-р-р, — Ира передернула плечами, — холодно становится от такой перспективы.
— И мне холодно, — Мослаков оглянулся на рафик, в котором его терпеливо дожидался мичман. — Ира, я не из Москвы…
— Я вижу.
— До недавнего времени я жил в Баку, в роскошной двухкомнатной квартире. А сейчас — в Астрахани, в чистом поле…
— Там, где воет ветер?
— Там, где воет ветер и волки скалят зубы. Из Баку нас выперли.
— Об этом я читала в газетах. Может, это и не так страшно, как кажется с первого взгляда?
— Может, и не так страшно, — Мослаков приподнял одно плечо и по-детски почесался о него щекой. Жест был трогательным, открытым. — Ир, оставьте мне ваш телефон, — попросил он. — И адрес. Я вам напишу.
Ирина почувствовала, что ей тоже захотелось приподнять одно плечо и потереться о него щекой, как сделал этот парень, еле-еле она подавила в себе это желание.
— Телефон — двести девяносто один…
— Счас, счас… — засуетился Мослаков, хлопая себя по карманам джинсов в поисках клочка бумаги. — Как всегда, мой «паркер» с золотым пером куда-то подевался… Вот напасть! — в голосе его послышались жалобные нотки. — Ира, я запомню телефон и адрес. Вы продиктуйте, а я запомню.
Она поняла, что ей тоже не хочется терять этого человека, — в нем есть нечто такое, чего нет в других. Она пока не смогла словами сформулировать, что же в нем есть, но интуитивно понимала — надежность. Это качество стало для нынешних мужчин редким. Можно, конечно, продиктовать телефон и адрес, но через минуту этот парень все забудет… Она открыла сумочку. Из записной книжки вырвала листок, написала на нем телефон, ниже — адрес.
Мослаков взял листок бумаги, поклонился Ире вежливо, великосветски, будто герой исторического фильма, поднес листок к ноздрям.
— Как божественно пахнет, — произнес он торжественно и одновременно печально, ощущая, что внутри него рождается испуг, — сейчас ему придется расстаться с этой девушкой, а этого очень не хочется. Он потянулся к ее руке, взял пальцы, поднес их к губам. Поцеловал. Затем круто развернулся и прямо через поток машин понесся к своему рафику, к терпеливо ожидавшему его мичману Овчинникову.
— Ну ты, Пашок, и даешь, — восхищенно проговорил тот.
— Такие девушки, дядя Ваня, встречаются один раз в жизни, — произнес Мослаков напористо — еще не успел остыть.
— Да ну!
— Да. Без всяких ну. Только да.
Он оглянулся — хотел засечь в грохочущем задымленном пространстве маленькую стройную фигурку Иры Лушниковой, но это ему не удалось: слишком много было людей, Ира растворилась среди них. Мослаков покрутил головой досадливо, подумал о том, что день этот, солнце нынешнее, жидким желтком растекшееся по небу, будто по сковородке, зеленый остров-газон, растущий посреди улицы, среди машин, на котором, будто верстовые столбы, встали розы на высоких ножках, увенчанные алыми и желтыми головками, приземистую, полустеклянную полубетонную конструкцию метро, ставшую совершенно прозрачной в летнем мареве, он запомнит навсегда. На всю жизнь.
Запомнит как праздник.
— Денег у нас с тобою, дядя Ваня, ноль целых, ноль десятых, — произнес Мослаков где-то за Тулой, среди зеленых замусоренных полей, мелькавших по обе стороны трассы.
— Ноль тысячных, — внес добавление мичман.
— Тех казенных крох, что есть у нас, не хватит даже, чтобы залить воду в радиатор. А посему…
— А посему будем калымить по дороге. Ты эту мысль, Пашок, высказал еще в Москве.
— Да ну? — удивленно произнес Мослаков. — Не помню.
— А я помню. Будем калымить. Если, конечно, попадутся подходящие клиенты. Не то можно нарваться на такого господина, что не только машины лишимся, но и последних двадцати копеек, завалившихся за складку в кошельке.
— Ну уж дудки! А стволы у нас на что! В зубах ими ковырять?
За Тулой они подсадили в рафик пять раздобревших, хорошо одетых теток-челночниц с одинаковыми клетчатыми китайскими сумками, набитыми товаром, доставили их в город Ефремов, где тетки намеревались реализовать свой товар по хорошей цене. В Ефремове машину «зафрахтовал» животастый потный коммерсант, который отнесся к рафику, как к судну, видать, раньше служил на флоте и направо-налево сыпал морскими терминами. Ему надо было перебросить партию видеомагнитофонов в Елец, что и было выполнено «экипажем» рафика в лучшем виде; а дальше пошла мелкая стрельба, которая особых денег им не принесла.
Но две поездки — с челночницами и толстопузым торгашом — навар принесли.
— Нам тут с тобой, Пашок, не только на селедку с хлебом, но и на пиво уже есть, — мичман был большим любителем пива, пристрастился к нему в Якутии, а до этого — в городе Охе, где работал у нефтяников.
— Селедку — отставить!
— Почему?
— Свою рыбу поймаем. Повкуснее селедки.
Паша Мослаков специально скривил маршрут, чтобы глянуть на село со странным названием Леденцы, в котором он двадцать четыре года назад родился.
Впрочем, село он совсем не помнил, поскольку в двухлетнем возрасте был вывезен из него родителями. В памяти осталось лишь призрачное видение: избы, покрытые снегом, холод пространства и трубы, из которых в высокое светящееся небо поднимаются ровные, без единой кривулины, дымы.
Из деревни Леденцы отец его, строитель, старший лейтенант, увез в Карачаево-Черкесию, которая тоже почти не сохранилась у Мослакова в памяти, кроме, может быть, сверкающих золотом ртов горных жителей. Золотые зубы там считаются признаком богатства, авторитета, людей с золотыми зубами уважают. Тоненькие, как прутинки, большеглазые, нежные карачаевские девчонки специально вышибали себе зубы, чтобы вставить золотые. Иначе, считалось, женихи на них даже не посмотрят.
Чего только не вспомнишь, чего только не передумаешь в дороге. В голове возникло даже это, карачаевское…
