Мичман невольно крякнул: лично он воздерживался от таких определений.
— Это не я придумал, — сказал Мослаков, — это классик. С него и спрос.
— Воинственная деревня! — мичман крякнул вновь. — Давно не видел таких остолопов. А все дело в двух-трех дураках типа этого рыжего. Его надо было бы пристрелить — и все. Деревня сразу бы стала иной.
— А вот насчет пристрелить — нельзя. Только по решению суда.
— А вот, а вот… — недовольно проворчал мичман, — так мы и свалимся в преисподнюю. Вместе с этим навозом.
Следующая деревня была чистенькой, мирной, будто бы из другого мира, народ в ней жил добродушный, бабульки с приветливыми лицами кивали со скамеечек — тут было принято обязательно здороваться с незнакомыми людьми. По дороге бродили дородные индюки и тоже кивали, Мослаков расслабился, на взгорке остановил рафик. Выпрыгнул из него и сладко, с хрустом потянулся, похлопал ладонью по рту:
— Не выспались мы с тобою, дядя Ваня!
Вдруг в поле зрения ему попало невысокое деревянное здание, выкрашенное голубой краской, с белыми наличниками на окнах. Над входом светилась яркая жестяная вывеска.
— Ма-га-зин, — вслух прочитал Мослаков и вприпрыжку, словно бы вспомнив собственное детство, бросился к нему.
В магазине — вещь совершенно невероятная по деревенским понятиям — было пиво.
— «Жигулевское»! — восторженно выдохнул Паша и одарил продавщицу самой лучшей из своих улыбок.
Та, курносенькая, конопатая, милая, даже глаза от этой яркой улыбки потупила.
— И без всяких талонов? — не веря спросил Мослаков.
— Без всяких талонов, — подтвердила продавщица.
— Бери сколько хочешь?
— Бери сколько хочешь.
— Мама мия! А мы тут проезжали мимо одного села, так там даже одеколон продают по талонам и только в определенное время. На дверях магазина висит объявление: «Продажа одеколона питьевого — с двух часов».
— Глупость какая!
— Я тоже так полагаю.
Продавщица кокетливо стрельнула глазами в Пашину сторону. Мослаков сделал вид, что этого разящего выстрела не заметил.
— И холодное пиво тоже есть?
— В меру холодное, — ответила продавщица, — не из холодильника, а так… из темного угла. Но в том, что оно не горячее, — ручаюсь!
Паша не выдержал, вкусно почмокал губами.
— Вы не представляете, какое вы солнышко! Десять бутылок, пожалуйста! Похолоднее! И буханку хлеба в довесок.
Так все деньги, заработанные на подвозе пассажиров, на пиво с хлебом и ушли.
— Эх, на колбасу не хватило! — мичман понурился.
— Дядя Ваня, не журись. Будет кое-что и почище колбасы. Соль у нас есть?
— Есть.
— Знаешь, как это вкусно — навернуть черняшечку с солью и запить пивом… А?
— Знаю. Только не забывай, Паша, у нас еще в машине ведро раков парится, — сказал мичман, когда они вышли из магазина.
— Раки — это дело серьезное. — Голос у Мослакова сделался озабоченным. — Чувствую, до моей родной деревни мы их не довезем. Дай-ка мне карту, дядя Ваня.
Напевая что-то веселое, капитан-лейтенант поводил пальцем по карте и объявил:
— До Дона примерно двадцать километров. Там мы и сделаем привал, переждем жару. А в деревню мою мы поедем вечером, по холодку. Ночью подъедем к Волгограду. Завтра во второй половине дня будем в Астрахани.
— Тьфу, тьфу, тьфу! — мичман огляделся в поисках деревяшки, но ничего деревянного не нашел и постучал себя пальцем по голове. — Не загадывай, Пашок!
Воздух у Дона, в низине, был совсем раскаленным, в нем, казалось, плавилось все — и вода, и рыба, и воздух, и края горячих берегов. Мир походил на одну огромную домну.
Мослаков привычно подогнал машину к самой воде — едва радиатором в нее не залез, сдернул с ног кроссовки и, как был, в джинсах, в футболке, прыгнул в воду, погрузился в нее с головой, вынырнул и застонал от удовольствия.
Он все умел делать заразительно, капитан-лейтенант Мослаков — умел заразительно смеяться, заразительно купаться, заразительно есть, заразительно танцевать, заразительно петь. Мичман даже заерзал на горячем сиденье от нетерпения — так ему захотелось в воду.
В конце концов он не выдержал и, не дождавшись Мослакова, нарушил воинскую инструкцию: скинул с себя одежду и голяком, мелькая незагорелыми ягодицами, бросился в Дон. Поплыл.
— Улю-лю-лю-лю! — восторженно прокричал ему вслед Мослаков.
У крика даже не было привычного эха, оно растворилось в воздухе. Крик был, как человек без тени в солнечный день, без отзвука, жаркая пелена воздуха лишь дрогнула на несколько мгновений, словно бы собиралась вознестись к небу, и затихла: жару эту не то чтобы эхом или криком, ее пушкой было не пробить. Мослаков окунулся еще несколько раз, выплыл на мель и, вытряхивая из ушей воду, нехотя побрел к берегу. Покидать Дон, его струи не хотелось.
На берегу он с трудом стащил с себя тяжелые, ставшие железными, негнущимися джинсы, выжал их, потом стянул футболку, также выжал и развесил одежду по кустам. Через десять минут будут готовы.
Вот такая жара вызвездилась ныне в России. Не российская жара, а африканская. Красноперые попугаи только на ветках кустов не сидят, да крокодилов в Дону нет, а так все есть.
Впрочем, если приглядеться, можно отыскать гадов не менее опасных, чем крокодилы. В десяти метрах от рафика, на выгоревшем песчаном приплеске в крупный серый клубок свернулась змея. Мослаков заметил змею с опозданием, вздрогнул от неожиданности — здоровая дура! Если попытаться ее шугануть — обозлится. Палить из пистолета — глупо.
Он поспешно отступил от змеи и поднялся на взгорок посмотреть, виден ли автомобиль с дороги? Не виден. Скрыт густыми, посеревшими от жары лозинками. Сбоку, если совершить проброс по берегу, тоже не виден, рассмотреть можно только с воды, с баржи-самоходки, с катера. Но пуста река. С одной стороны, жарко плавать-то, а с другой — горючего у народа, у хозяйств крестьянских и городских нет, будто бы живем не в нефтедобывающей стране, а в какой-нибудь Сьерра-Леоне, где, кроме кокосов, ничего нет и автомобили стараются заправлять маслом, выжатым из кокосовых орехов.
— Улю-лю-лю-лю! — запоздало отозвался с реки мичман. Он рассекал тяжелую медленную воду, будто упрямый буксир, только белые пенные усы тянулись за ним — такой след оставляет настоящий корабль.
— Улю-лю-лю-лю! — отозвался Мослаков на крик дяди Вани, зашел с другого бока проверить, надежно ли укрыт кустами боевой конь рафик. Осмотром остался доволен и, подобрав с земли спекшуюся, тяжелую, словно бы она побывала в печи, песчаную глутку, швырнул ее в змею.
Та вскинулась недовольно, зашипела по-гусиному и вновь улеглась на прожаренную солнцем плешку. Мослаков швырнул в нее вторую глутку, потом третью — змея все не хотела уползать, нравилось ей это место.
