Он обратился в чутье: больно уж экземпляр осторожный. Крупная зеленуха, не иначе. Рыба опытная, на своем веку повидала много, вот и осторожничает.
За первой, едва приметной поклевкой последовала вторая, такая же, едва ощутимая. Паша ждал.
Именно этот момент, когда зеленуха соберется с духом, и надо уловить.
Капитан-лейтенант почувствовал, как в ушах у него что-то сжалось, потом раздался тонкий звон, словно внутри включился некий радар. Мослаков улыбнулся тихо, едва приметно и в следующий миг сделал резкую подсечку.
Тяжелая рыба бултыхнулась на леске, стремясь уйти на дно. Мослаков чуть отпустил леску, чтобы она не обрезала ему пальцы, сделал вторую подсечку, вгоняя крючок поглубже в пасть рыбе.
Через пару минут зеленуха уже звучно хлопала мокрым хвостом по молу.
— Не осетр, конечно, но и не пескарь, — произнес Мослаков довольно.
«Аэродромы», как один, дружно повернулись к нему. Порыв был общим, на лицах — недоумение, страдание, боль, зависть, ненависть, обида, онемение, еще что-то, чему нет названия: повезло, мол, Ивану-дураку…
Мослаков ухмыльнулся, поправил на крючке червяка, которого зеленуха так и не успела «оприходовать», звучно поплевал на него и забросил снасть в море.
«Аэродромы» начали тревожно переглядываться друг с другом: этот малоразвитый русский случайно сел на добычливую яму, так он может и обловить их…
Рядом с мослаковской леской в воду звучно шлепнулся яркий, по-попугайски волнисто раскрашенный поплавок. Следом — другой, такой же яркий, потом — третий. Мослаков досадливо крякнул и несколькими резкими движениями выбрал леску из воды. Если не вытащить, от лески останутся одни ошметки.
Скрючив рогулькой пальцы, Мослаков намотал на них леску, чтобы она не запуталась и не образовались противные «бороды», поддел под жабры зеленуху и переместился на пятнадцать метров правее.
Освободившееся место заняли сразу три человека. Еще двое сделали отчаянный спортивный рывок, но опоздали: в борьбе побеждают сильнейшие. Трое победителей, издав торжествующий орлиный клекот, уставились неподвижными глазами на поплавки, болтающиеся в пене. Поплавки были мертвыми — ни одного живого вздрога.
Заняв одно из брошенных мест, капитан-лейтенант сдернул с рогульки пальцев леску, расправил ее, поплевал на заскучавшего червячка, сидевшего на верхнем крючке, потом сменил того, что сидел на крючке нижнем и забросил снасть в море.
Минуты через три он почувствовал, как леска, намотанная на палец, осторожно натянулась и тут же ослабла, затем вновь натянулась и опять ослабла, натяг был незначительным, очень аккуратным, и Паша невольно почесал пальцами затылок — что-то он не знает такой деликатной рыбы в Каспийском море. Кто это?
Может, окунь? Вообще-то окунь хамоват по натуре, наживку он хватает по-собачьи, хапком, будто голодный двор-терьер, а здесь налицо повадка интеллигентная, деликатная, больше зеленушечья, чем окуневая. Только о червяка терлась губой совсем не зеленуха.
Мослаков чуть потянул леску на себя, она свободно подалась, и Паша перестал ее тянуть: будь что будет! Если тянуть дальше, можно все испортить.
Он замер.
Минуты две леска «молчала» — ни стука, ничего, будто она была мертвая, потом все-таки вновь раздался осторожный стук, уже знакомый — та же самая рыбеха вновь начала тереться губой о червяка.
«Тут я тебе, голуба, и разрисую зенки розовой краской, — подумал Паша, замерев, — чтобы не посещали худые мысли о сковородке».
Скосил глаза в сторону: как там «аэродромы»?
«Аэродромы» сосредоточенно замерли, взглядов со своих поплавков не сводили. Поплавки по-прежнему мертво лежали на воде.
«Ну-ну», — Мослаков усмехнулся и в ту же секунду сделал резкую подсечку.
Через полминуты он выволок на причал крупную рыбу. Это был окунь. Старый, тертый жизнью окунь, который уже побывал на крючке, но благополучно сошел. Потому он и вел себя так осторожно.
«Аэродромы» дружно ахнули. А один из рыбаков-кепочников, небритый, с крупными мочками ушей, похожими на два пышных лаваша, вздохнул громко и произнес с откровенным презрением:
— Везет же дураку!
«Аэродромы» задвигались вновь, нацеливаясь на точку, которую сейчас занимал Мослаков. Капитан-лейтенант вздохнул и, привычно раздвинув два пальца левой руки рогулькой, указательный и большой, намотал на них леску, подцепил окуня с зеленухой и покорно отошел в сторону, освобождая место.
Сделал он это вовремя, иначе бы его сбили с ног. Через минуту на его месте уже сидели шесть человек.
Мослаков вновь занял освободившуюся точку, глянул с причала вниз — что там за вода? Вода была мелкая, светлая, ошпаривающе-злая, она даже шипела по-гусиному яростно, предупреждающе, но в озлобленности ее Мослаков не нашел ничего враждебного для себя.
Не в воде были сокрыты причины его жизненных неудач, и осознание того, что самое совершенное творение природы — человек проявляет такое преступное несовершенство в отношениях друг с другом, откровенно стремится загрызть, повалить на землю, вонзить зубы в глотку, повергало его в непроходящую печаль. Люди, неужели это вы? Или вам замутили голову речи разных политиков и вы берете себе столько суверенитета, а значит, власти, воли, бесстыдства, возможности угнетать других, сколько хотите?
Были вещи, которые никак не укладывались в голове капитан-лейтенанта Мослакова. Впрочем, они не укладывались не только в его голове.
Он вновь размотал леску и бросил ее вниз, под черную, в густой мшистой налипи сваю. Мослаков понимал, что все, что он сейчас делает, вся эта показуха — от некой беспомощности, от внезапно наступившего и уже прочно впитавшегося в кровь осознания собственной ненужности: был человек нужен, нужен, нужен, а потом сразу, в один присест, оказался вдруг не нужен. И это ощущение оглушало его, слепило, оно все перевернуло внутри и из здорового сделало капитан-лейтенанта больным.
Все, что он сейчас совершал, было обычным ребячеством, и надо бы остановиться, но он, ощущая собственную беспомощность, скованность, схожую с беспомощностью человека, у которого связаны руки, остановиться не мог.
Он не мог совершить большой, продуманный поступок, который можно было приравнять к акту мести, а мелкий — совершить мог.
Через несколько минут он вытащил из-под черной сваи двух зеленух — рыбы обирали жирный подводный мох, в котором в изобилии плодились разные морские козявки, жучки, червячки, рачки, пиявки, так что взять зеленух не составляло особого труда. Следом он вытащил серенькую, похожую на откормленную селедку, колючку.
Для ухи или для шкары колючка — рыба столь же необходимая, как и розовая, тающая во рту султанка. Паша засунул рыбу в полиэтиленовый пакет, украшенный надписью «Кэмел» с изображением хмурого верблюда, бредущего по пустыне, встряхнул пакет, укладывая рыбу на дне в рядок, и поспешно смотал леску на два растопыренных пальца.
