Браконьером Лепилов никогда не был, такую штуку, как уловистая, во всю Волгу, сеть, он не признавал, ловил по старинке, по-дедовски — на удочку. Он даже спиннинг брезговал брать в руки, считая его чем-то вроде пистолета, которым незаконно вооружился мародер; ловил щук и судаков на палец — выплывал на лодке на середину Волги, зависал над какой-нибудь ямой и бросал в нее блесну-вертикалку.
Делал вертикалки Лепилов сам, используя для них колпачки от старых авторучек. Колпачки эти он выискивал по всей Астрахани, прочесывал ряды старьевщиков на рынке, дружил с цыганами, тряс бомжей и местное пацанье — и в результате набирал себе «сырье»…
Но «сырья» становилось все меньше и меньше, потому что заводы наши перестали выпускать авторучки с золотыми и серебряными колпачками, а запас старых авторучек оказался очень ограничен.
А всякие заморские колпачки — это товар некачественный, облезает быстро, металл на них идет порошковый, квелый, позолота облезает мигом, стоит только взять один раз такую блесну в рот. Поэтому Лепилов пользовался старым товаром и блеснами самодельными, собственного производства, очень дорожил. Но для приятеля своего, с которым познакомился на набережной, — Балашов понравился ему с первого взгляда, — Лепилов выделил две блесны. Сказал:
— C моими железяками на Волгу можешь выходить смело, никогда голодным не останешься. И накормят они, и напоят. И даже одеться-обуться помогут.
Лепилов был прав: рыба — это еда; выменянная на горластых туристских теплоходах на водку — питье; проданная на деньги — одежда и обувь.
Блесна хоть и грубая была, самодельная, но такая уловистая, что на нее даже неинтересно было ловить.
Мичман поймал трех увесистых судаков, двух щурят нежного возраста, одного сома, зацепившегося за тройник нижней губой, восемнадцать окуней, трех жерехов, обернулся назад, где у него стоял тазик с уловом, и улыбнулся виновато: задание было выполнено в рекордный срок, пора сматывать удочку…
Он выдернул из воды блесну, оглядел ее: блесна как блесна, ничего особенного. Залита свинцом по самый ободок, в носик вставлен прочный тройник, в задок впаяно колечко, чтобы можно было привязать леску, — вот и вся хитрость. Ничего в ней выдающегося нет, а рыба берет бешено. Вот что значит умелые руки. А у дяди Лепилова они умелые. Очумелые, говоря современным телевизионным языком. Плюс точное знание рыбьих потребностей и вкусов.
— Охо-хо, жарить пчелку мало толку, — простонал мичман, поднимаясь на ноги. Блесну с намотанной на нее леской сунул себе в карман, подхватил тазик с рыбой и тяжело пошлепал на камбуз.
Солнце уже совсем зашло за Волгу, растеклось по пространству неряшливо, жарко, воздух загустел так сильно, что его можно было резать ножом, комарья стало еще больше.
Уха поспела раньше, чем ее ожидали, — мичман постарался, были у него на этот счет свои секреты, он умел уговаривать огонь.
— Не мичман у нас, а кастрюля-скороварка, — дружно отметила команда и навалилась на уху.
Чубарову картина общего довольства нравилась.
— Уха такая сладкая, что от нее губы лопаются, — похвалил мичмана маленький рыжий, с кошачьей мордой матрос по фамилии Букин.
— Главное, что не рожа. А то с лопнувшей рожей паспорт будет недействителен, — не замедлил подсечь Букина его приятель Ишков.
Букин неторопливо облизал ложку; едокам, сидящим за столом, показалось, что он сейчас треснет ею Ишкова. Букина команда слушалась, кстати, так же как и командира.
— Вообще-то уху сварить любой может, товарищ старший лейтенант, а вот съесть… — Букин вновь облизал ложку и попросил у Балашова добавки: — Товарищ мичман, прошу еще!
— Поимел честь, поимей и совесть наконец, — беззлобно обрезал матроса Балашов и «насыпал» ему ДП — дополнительную порцию.
После ужина сторожевик затих. Солнце наконец-то улеглось, в черном глубоком небе заполыхали яркие звезды.
— Товарищ старший лейтенант, вы малость подремлите, а я пока подежурю, — предложил Чубарову мичман, — а потом поменяемся.
— Ладно. Два часа отдыха — мои, следующие два часа — ваши.
Проснулся Чубаров от вселенской тиши, колюче воткнувшейся в уши. Ощутив что-то недоброе, Чубаров подивился вяжущей горечи, неожиданно возникшей во рту, будто он наелся в лесу дичков, стремительно вынырнул из-под простыни и выскочил наверх, на палубу.
Там на палубе чуть не споткнулся о сидящего мичмана.
— Ну! — выдохнул старший лейтенант едва слышно. — Чего тут новенького?
— Браконьеры пришли, — также едва слышно, одним лишь движением губ ответил мичман. — Скоро брать их можно будет… А, товарищ командир?
— Будем брать.
В тридцати метрах от сторожевика слышался плеск воды, будто сом с разбойной харей прочесывал камыши, выедал молодь, плевался, если попадалось что-то невкусное — кабаний помет, либо гнилая жеванина от прошлогоднего лотоса.
Чубаров вгляделся в темноту, нащупал в ней что-то черное, расплывчатое, шевелящееся — то ли пятно, то ли зверей, то ли еще что-то, не понять, — спросил у мичмана Балашова:
— Сколько их? Не могу разобрать.
— Двое в одной лодке и двое в другой.
Браконьеры перегораживали ерик опасной снастью — толстым донным переметом, к которому были привязаны толстые, согнутые из первоклассной стали крючки. К утру на перемете будут сидеть не менее пятнадцати осетров.
— Вот суки! — шепотом выругался Чубаров, присел на палубу рядом с мичманом. — Ничего и никого не боятся — ни папы, ни мамы, ни кары небесной.
— Пора, товарищ старший лейтенант, — прошептал в ответ мичман.
— Начинаем!
В ту же секунду на сторожевике заработала машина, пробившая железный корпус мелкой малярийной дрожью, у людей даже зубы залязгали, следом пространство прорезали острыми лучами-лезвиями два поисковых прожектора и был врублен визгливый, разом заложивший уши, ревун.
По черной воде, похожей на только что вспаханное поле, от которой, как от настоящего «теплого» поля, поднимались клубки голубого пара, суматошно забегали блики, запрыгали зайчики.
Лодки браконьеров, еще пять минут назад державшиеся друг друга, словно были сцеплены одним концом, сейчас встали по разным берегам ерика, одна с одной стороны, другая с другой: опустив на дно ерика две веревки со стальными крючьями, сейчас опускали третий перемет, подстраховочный.
Два проворных, одетых в спортивные костюмы мужика, сидевшие в ближней лодке, сориентировались мигом, словно бы всю жизнь готовились к встрече со сторожевиком, — один секанул ножом по веревке, привязанной к носу лодки, — только лезвие молнией блеснуло в луче прожектора да змеей взвился и исчез конец перемета. Второй прыгнул к мотору, и лодка едва ли не встала вертикально в ерике, возносясь к темному, загаженному комарьем небу. Человек, находившийся на носу, закричал пронзительно, ощерил черный, с редкими зубами рот — понял, что тяжелая лодка сейчас накроет его, и тогда делу конец — вместо осетра он напорется на стальные крючья. Но лодка не перевернулась, лишь зависла над собственным винтом и в следующий миг тяжело, всей массой саданулась о ерик, затем, взбив крутую белесую волну, хорошо видимая в луче прожектора, пошла пластать пространство.
