— Выпьем! — предложил Футболист.
— Выпьем! — Никитин поднял свою стопку.
Футболист принюхался к Никитину.
— Вы какой одеколон используете после бритья?
— «Шипр». А что?
— Хороший одеколон, только резковат очень.
— Добиваю старые запасы, еще с Прибалтики… Там покупал.
— Сейчас полно новых французских одеколонов. Мечта, а не запахи, — Футболист знающе покрутил носом, хотел добавить, что скоро капитан-лейтенант сможет покупать все, что захочет, но не стал этого говорить, а коротко и звучно чокнулся с Никитиным.
Никитин оглянулся: показалось, что в спину ему кто-то внимательно смотрит. Никого. Тогда почему же по спине ползут мурашки? И почему ему сделалось так холодно, хотя на улице, за стенами «Астраханского гостиного двора» лютует такая жара, что сигареты можно прикуривать без спичек?
— Вопрос с вашей работой решен положительно, — сказал Футболист, подвигал нижней челюстью, стараясь понять, хорош «арманьяк» или нет. — Можете завтра выходить.
— У нас скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Мне еще надо уволиться из армии. Снять с себя погоны — штука сложная.
— Понимаю. Но чем раньше вы это сделаете — тем лучше.
— А сколько… — Никитин не договорил, он словно обо что-то споткнулся и вновь оглянулся: отчего это странное ощущение, будто кто-то на него смотрит, не проходит? Никитин ощутил, как у него нервно дернулась одна половина лица.
Сзади не было никого — пусто. Голый зал с обезлюдевшими столиками, даже официантов нет, да еще портьера над входом подрагивает от жаркого сквозняка.
Футболист понимающе пожевал ртом, подцепил вилкой кусок парной севрюги, съел.
— Для начала будете получать четыре тысячи баксов в месяц. А потом, после испытательного срока, сумму повысим.
— У вас есть испытательный срок? — удивился Никитин.
— А как же! Как и во всякой другой бюрократической организации, имеющей аппарат, отдел кадров и трудовые книжки.
— А пять тысяч баксов нельзя?
— Пять нельзя, — Футболист неожиданно нервно дернул головой, — эту цену хозяин назначил, не я. А указания хозяина не обсуждаются.
И все равно четыре тысячи баксов — это сумма такая оглушающая, что о ней Никитин еще вчера даже мечтать не мог. Внутри у него что-то обрадованно зазвенело, запело, хотя на лице ничего не отразилось. Лицо его продолжало оставаться сосредоточенным и одновременно настороженным. Собственно, таким и должно быть лицо у человека, принимающего важное жизненное решение.
— Ну что, устраивает вас четыре тысячи баксов? — спросил Футболист.
— На первых порах — да.
— А дальше все будет зависеть только от вас.
Вечером того же дня капитан-лейтенант Никитин подал рапорт об увольнении из пограничных войск.
Комбриг досадливо нахмурился, расчесал, будто мальчишка, пятерней волосы и расправил рапорт на столе. Колюче, неприязненно глянул на Никитина. Бухнул ни с того ни с сего, хотя толком еще ничего не знал, впрочем, хоть и не знал, а попал в точку:
— В коммерсанты, никак, решил податься?
Никитин отвел глаза в сторону, покраснел натуженно, пробормотал про себя что-то невнятное.
— Не слышу! — Папугин повысил голос. — На тебя, друг ситный, государство затратило такие деньги, вырастило, выкормило, дало образование, а ты в тяжелую минуту бросаешь его, — комбриг вновь разгладил лист с рапортом ладонями, вгляделся в ровные, начертанные шариковой ручкой буквы, — он словно не верил тому, что видел.
— Если бы государство еще платило немного больше денег, чтобы я мог содержать жену и воспитывать детей, — тогда было бы еще ничего, — наконец произнес Никитин глухим бубнящим голосом, — а так… — он красноречиво развел руки в стороны.
Папугину все стало понятно — впрочем, тут не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы все понять, он потянулся к пластмассовому стакану, в который у него густым частоколом были натыканы карандаши и ручки, достал толстый, красный, с ярким грифелем карандаш, демонстративно поплевал на острие и наложил на рапорт резолюцию. Придвинул бумагу к Никитину:
— На! Проходи у Киричука медицинское освидетельствование и валяй на все четыре стороны!
Киричук принял Никитина с теплой улыбкой:
— Я этот твой смелый замысел… одобряю от всех души! Демократия — это свобода! Хватит раболепствовать и терпеть разные глупые приказы! Человек волен делать то, что считает нужным. Раба надо выдавливать из себя… Хочешь выпить стопку казенного спирта?
— Конечно! — Никитин обрадовался.
— И я с тобой за компанию, — поддержал Киричук. — Выпьем за то, что мы — вольные люди. — Он достал из стеклянного шкафчика большую колбу с длинным, похожим на старую пароходную трубу, горлом и две стопки, украшенные делениями.
— Люблю пить из такой посуды, — Киричук поднял одну из стопок, — самое милое дело — мензурка с делениями, всегда знаешь, сколько влил в себя… Ты как предпочитаешь пить спирт? Разводишь его водой или нет?
— Предпочитаю продукт не портить.
— Молодец! — восхитился Киричук. — А я так не могу. Спалил себе как-то глотку — с тех пор только с запивкой.
— Ничего страшного, — успокаивающе произнес Никитин, — главное не процесс, главное — результат.
— Легкое опьянение, переходящее в скандал, — Киричук засмеялся, налил спирта в одну мензурку, потом в другую и заткнул колбу пробкой. — Держи.
Конечно, пить в такую жару противно, но какой русский откажется от выпивки, тем более дармовой?
Никитин залпом выпил спирт, шумно выдохнул и прижал ко рту рукав форменной рубашки.
— Еще? — спросил Киричук.
— Еще!
Врач снова наполнил мензурки:
— Это называется: не пьем, а лечимся…
— Ага. Не молимся, а балуемся, — подтвердил Никитин и в ту же секунду лихо расправился со второй стопкой.
Киричук восхищенно посмотрел на него, разбавил спирт водой и медленно, смакуя теплую побелевшую жидкость, словно хорошее вино, выпил. Оглушенно потряс головой:
— Во берет! До самой табуретки способно достать, — Киричук повозил языком во рту, словно бы хотел, будто вату, намотать на язык горечь, скопившуюся там. — М-эх! Крепкая штука! А справочку я тебе нарисую такую… какую хочешь, в общем. Хочешь, туберкулез в последней стадии пропишу… А хочешь — здоровье будет у тебя, как у младенца, — никаких намеков на хвори.
— А у меня и есть здоровье, как у младенца, — сказал Никитин.
— Тогда тем более из армии надо сматываться, пока хвори не навалились.
Никитин вновь подставил под колбу мензурку:
— Наливай!
