Врач снова, на сей раз аккуратно, как-то заторможенно, словно бы жалея драгоценную жидкость, которой у него было немало, — всю бригаду споить можно, — нацедил Никитину мензурку и заткнул тонкое длинное горло колбы пробкой. Проговорил с привычной веселой легкостью:
— Не пьем, а лечимся и не по многу, а по пятьдесят капель…
— Все, док, давай оформлять справку, — Никитин отер губы, затем поднес к носу обшлаг рукава. — Справку о том, что я жив-здоров и того же желаю своим отцам-командирам…
— Жив-здоров, лежу в больнице, кормят сытно — есть хочу, — подхватил Киричук.
— Кто сочинил?
— Слова и музыка — народные. Так говорили еще в моем детстве.
— Цимес! — не удержался от похвалы Никитин. — Ах, какой роскошный цимес!
Комбриг вызвал к себе Мослакова. Был Папугин хмур, часто тер пальцами мелкие залысины. Пепельница, стоявшая перед ним на столе, была полна окурков. Когда Мослаков вошел в кабинет, остро пахнущий табачным дымом и невысохшей масляной краской, — комбригу сделали ремонт, — Папугин, не глядя на него, ткнул пальцем в стул:
— Садись, Паша!
Раз он назвал Мослакова по имени, то разговор будет, судя по всему, неформальным и долгим. Папугин достал дешевенькую, плоскую, как тощая некормленная рыбешка, сигарету, чиркнул спичкой, подпалил. Выбил из ноздрей две тугие струи дыма. Как Змей Горыныч.
— Значит, так, Паша, — сказал Папугин, — твой друг Никитин решил распрощаться с воинской службой. Навсегда. Вот такое он принял решение.
— Слышал, — нехотя отозвался Мослаков.
— Больших денег господину Никитину захотелось… Коммерсантом теперь господин Никитин станет, — Папугин повысил голос и поднял указательный палец. — Ком-мерсантом, — повторил он значительно. Правая щека у Папугина нервно дернулась. — Деньги большие теперь будет заколачивать. Какие нам с тобою, Паш, и не снились.
Он вновь пустил из ноздрей две струи дыма, помолчал немного и неожиданно резко рубанул рукой воздух:
— А в конце концов скатертью дорога! В армии дерьма будет меньше, останутся самые сильные, самые надежные.
Мослаков продолжал молчать: неприятно было слышать, что комбриг так говорит о его приятеле.
— Чего молчишь, Паша? — спросил Папугин.
— А чего говорить, товарищ капитан первого ранга?
— Ну-у… Выскажи хотя бы свое отношение к этому факту.
— Я осуждаю Никитина.
— Сам-то ты с ним говорил на эту тему?
— Нет. Еще только собираюсь.
Папугин крякнул так сильно, что в груди у него что-то засипело, затянулся сигаретой, выдохнул, окутавшись сизым, горько пахнувшим дымом.
— В общем так, капитан-лейтенант, принимай пээскаэр-семьсот одиннадцать, — неожиданно произнес он, раздраженно махнул перед лицом ладонью, разгоняя дым. Мослаков поспешно вскочил со стула. — Хотел я было отдать «семьсот одиннадцатый» Никитину, чтобы он поменьше якшался с митингующими на берегу крикунами и вообще перестал быть подменным командиром, но опоздал я, опоздал… — в голосе Папугина возникли печальные скрипучие нотки, — потеряли мы своего товарища. Не удивлюсь, если через пару месяцев увижу Никитина разгуливающим по астраханской набережной в красном пиджаке… В общем, Паша, принимай корабль.
— А Чубаров?
— Чубаров пока в госпитале находится и неизвестно еще, когда выйдет. И вообще останется ли в армии. Вдруг комиссуют?
Астрахань продолжала стискивать жара — тяжелая, одуряющая, липкая.
Вокруг редких фонарей на базе вились крупные ночные бабочки. Лет их был стремительным, стреляющим. Мослаков пригляделся внимательнее — это были не бабочки, а летучие мыши.
— Паша, ты почему подал рапорт об уходе, не посоветовавшись со мной? — тихим, яростным, каким-то свистящим шепотом спросила вечером Лена Никитина у мужа.
Тот был подшофе, изобразил на лице беспечную улыбку.
— А что, разве есть какое-то другое решение? Надоело, Ленок, быть лишним на этом пиру жизни и считать дырки в собственном кармане. В кармане надо считать деньги, а не дырки.
Лена в ответ усмехнулась горестно, глаза у нее превратились в маленькие узкие щелки, ее стало не узнать — не жена это, а недруг какой-то… Враг. Никитин потянулся к жене, погладил ее рукой по плечу:
— Ну, полно, полно, Ленок. Не все же мне обрыдшим «Шипром» душиться, есть много других, очень хороших одеколонов. Очень хочется побрызгаться ими после бритья, — он помял пальцами воздух, жест был выразительным. Никитин разжал пальцы и посмотрел на них — ничего не прилипло? Посуровел лицом. — Понятно тебе?
Из презрительно сжатых Лениных глаз покатились беззвучные крупные слезы, плечи ее затряслись. Ей было жалко дурака-мужа, его погон, украшенных четырьмя маленькими аккуратными звездочками, свое недавнее прошлое, в котором было немало светлых дней. Были светлые деньки, да сплыли. Лицо ее исказилось, слезы потекли сильнее.
— Не реви. Дело сделано. Все! Поезд ушел… Хоть жить с тобой будем по-человечески.
Лена выдернула из нагрудного кармана тоненькой шелковой кофты, плотно обтянувшей большую тугую грудь, платок, притиснула его к глазам.
— Ладно, — произнесла она каким-то чужим голосом, — ладно… Пока я останусь жить с тобой… Но только потому, что у нас — дети. Но имей в виду: в один прекрасный момент я уйду. Вместе с детьми… Коммерсант! — она фыркнула, вложив в это фырканье все скопившееся в ней презрение.
Оганесов зачислил Никитина, благополучно уволившегося из армии, на работу в службу безопасности ООО «Тыюп». Довольно потер руки:
— Теперь мы покажем этим кривозадым заленокантникам, как надо засовывать мясо в жареные пирожки. Неплохо бы нам оттяпать у них еще пару человечков, и тогда мы создадим свою морскую бригаду, — он вспомнил о том, что хотел образовать специальный отдел по разложению пограничников, и добавил: — И эту самую создадим… службу. По причинению неприятностей погранцам. Из самих же погранцов.
Оганесов не выдержал и захохотал.
Поздним вечером от астраханского причала отходил теплоход — старый, скрипучий, с тяжело бурчащими машинами и с ярко освещенными окнами кают и праздной говорливой публикой, сгрудившейся около бортов. Оркестр, выстроившийся на берегу, играл марш «Прощание славянки». К освободившемуся причалу подходил новый теплоход, также ярко освещенный, с громкой музыкой.
Мослаков поправил на голове черную морскую пилотку, стряхнул с брюк несколько соринок, ткнулся носом в большой букет роз, который держал в руке, затянулся их нежным ароматом: астраханские розы — не голландские, пахнут солнцем, негой.
Огромный теплоход, пришедший из верховьев, сделал широкий круг и нацелился носом на гостиницу «Лотос» — собирался пристать к самому дальнему и самому шумному причалу, около которого уже образовался небольшой, но очень громкий базар.
