Ночная торговля, видать, приносила неплохой доход, раз ею занимались даже цыгане. Они торговали ранними, круглыми, похожими на яркие мячики, дыньками, цену заламывали такую, что за пару дынек могли запросто вставить себе золотые зубы. Рядом с дынными головками гнездились насыпанные в латунные блестящие тазы мелкие груши, именуемые на родине Мослакова дулями, аккуратные горки разноцветной черешни — белой, красной, черной, это был последний сбор, поздний, черешня уже отошла. На циновках были разложены товары, достойные некрасовского коробейника: бусы, платки, носки, ленты, нитки с иголками. Недавно завяленная тарань сочно поблескивала влажными боками — цыгане готовились к приходу нового туристского лайнера основательно.
А лайнер, нарисовав в воде длинную пенистую дугу, уже подгребал боком к причалу — вот-вот пристанет своим бортом к ровно обрубленному берегу.
Мослаков почувствовал, как у него оглушающе громко, радостно заколотилось, запрыгало сердце, во рту появилась сладкая тягучая слюна, он с шумом втянул в себя воздух, выдохнул, встряхнул букет, поднес его к лицу, опустил — делал слишком много ненужных движений и, через несколько секунд поймав себя на этом, скомандовал: «Спокойно, Паша, не суетись!»
Но когда теплоход, взбив винтом крутые бугры воды, мягко, совершенно неслышно прикоснулся бортом к стенке — капитан на этом теплоходе был первоклассный — и на причал сбросили сходню, Мослаков, забыв о том, что решил быть спокойным, не сдержался и, расталкивая цыган, бросился к судну.
Поскольку он был в форме, матросы перед ним вежливо расступились: пограничников они привыкли уважать. Мослаков прогрохотал ботинками по сходне, метнулся в сторону, метеором пронесся вдоль борта, перемахнул через низкие перила и остановился в растерянности.
Он не знал, куда в этом огромном плавающем городе бежать, где находится каюта с Ирой Лушниковой. Народу на палубе, в проходах становилось больше. Люди двигались, втягивались в коридоры, выстраивались около длинного борта, смеялись.
Мослаков обеспокоенно закрутил головой: где же Ира? Ему показалось, что у него остановилось сердце, а на висках выступил мелкий липкий пот. Капитан-лейтенант задышал часто, хрипло, стараясь одолеть противную слабость, возникшую у него, сунул лицо в букет и отступил в сторону, прижался спиной к какой-то перегородке, втянул ноздрями сладкий дух роз.
Неужели Ира обманула его? Осталась в Волгограде у своих родственников и не приехала?
Мослакову сделалось горько. Он с тоской глянул на залитую электрическим светом ночную набережную, на редкие строчки окон гостиницы «Лотос» — там люди уже спали, праздничная суета набережной их не касалась, — на тяжелую воду Волги, растворяющуюся в ночи, сливающуюся с ней своей плотью.
Неужели Ира его обманула? Захотелось забраться в какой-нибудь бар, хлопнуть пару стопок коньяка.
Народ весело словно весенняя река тек мимо него; по трапу толпа спускалась на распаренный асфальт набережной, растворялась в ночи — вот пассажиров стало совсем мало… Ирины среди них не было.
Капитан-лейтенант скис окончательно, на смену противной горечи пришла какая-то тоскливая холодная тяжесть. Ему было холодно. Холодно, несмотря на африканскую духоту жаркой астраханской ночи.
Неужели он был неубедителен в своих письмах к Ире? Неужели она не поверила ему? Или слишком мало писем послал он ей — всего три? Наш век — он такой шустрый, громкоголосый, со стремительной сменой картинок, что достаточно бывает лишь двух взглядов, чтобы побежать в загс. А уж три письма…
Три письма — это целый роман. Поэма о любви. Вон Паше Никитину одного письма хватило, чтобы жениться на Ленке…
Черная ночь словно бы погустела перед Мослаковым: Пашу Никитина он вычеркнул из списка своих знакомых. Был у него друг — и не стало друга.
На щеках у Мослакова дернулись желваки. Он еще не объяснялся с Никитиным, но объясниться придется.
Как все просто, оказывается, бывает в жизни: был друг — и нет его! Одним слабым росчерком пера — не на бумаге, а в душе, — Никитин отделил его от себя, а точнее, сам отделился от Паши Мослакова, от прошлой своей жизни, от того, что оба они называли братством. Мослаков не выдержал, перегнулся через борт, сплюнул вниз, в воду — сделал то, чего не делает ни один морской офицер, и сам Мослаков никогда не делал этого раньше.
Толпа пассажиров увяла окончательно. Иры не было. Холод разочарования, возникший в груди, растекся по телу, сковал мышцы.
Отчего-то всегда так бывает: стоит только чему-то не получиться, как внутри возникает холод, мышцы сводит судорога, перед глазами все кисельно растекается, будто он — баба, а не боевой офицер… Мослаков снова сунул лицо в букет роз, потом встряхнул его, словно собирался вышвырнуть за борт, в угольно-черную глубокую воду, испещренную электрической рябью, недоуменно проводил взглядом двух сгорбленных пенсионеров-тихоходов и, круто развернувшись, двинулся к трапу.
Он не успел сделать и четырех шагов, как сзади послышался звонкий, какой-то ликующий крик:
— Паша!
Мослаков остановился так резко, что под ним дрогнула металлическая дорожка, оглянулся: вдоль борта, с трудом таща за собою большой серый чемодан на колесиках, спешила Ира.
Холод, только что стискивавший Мослакову душу, мгновенно растаял, капитан-лейтенанту сделалось жарко, он, громыхая ботинками, понесся к Ире Лушниковой.
Та, смущенная, с покрасневшими щеками, продолжала тащить за собой большой пузатый чемодан. Колесики застревали в пазах рубчатого пола, Ира дергала чемодан за шлевку, словно застоявшегося коня, и алела щеками.
Мослаков подскочил к ней, обхватил обеими руками, приподнял, закружил.
— А я, дурак, не верил, что ты приедешь, — признался он.
— Вот, привезла с собою целый гардероб, — она вновь дернула чемодан за шлевку. — Я ведь в Волгограде пробыла всего один день, а сюда приехала на месяц. На целый месяц… Взяла отпуск и приехала.
Взгляд Мослакова сделался восхищенным.
— Ирка! — прошептал он восторженно, прижался щекою к ее щеке, ощутил радостное волнение, возникшее в нем, — словно бы где-то что-то взорвалось, волна толкнулась ему в грудь, закупорила горло, выбила из глаз слезы: странная штука — человеческий организм, то положительную энергию вырабатывает, то отрицательную. Еще несколько минут назад Мослаков ежился от тоскливого холода, будто в лицо ему бил ледяной ветер, пронизывал его насквозь. От этого секущего холода Мослакову хотелось куда-нибудь спрятаться, заползти в нору, и вот уже «электростанция» начала выделять ликующий светлый жар.
Он поставил Иру на настил, подхватил рукой шлевку модного чемодана:
— Пошли!
— Куда поселишь меня?
— Есть два места. Первое — чистенькая комната со ставнями в старом купеческом доме у одной бабульки.
— А второе место?
— В жилом доме бригады. Нам выделили не то барак, не то тюрьму, не то собачью будку, не то скворечник… В общем, что-то такое, — Мослаков повертел рукою в воздухе, — непонятное. Там есть гостевая комната.
