Мослаков, как и прежде, отрицательно покачал головой.
— Девять!
Капитан-лейтенант вновь покачал головой. Вахидов удивленно вытаращил глаза, завращал ими, будто двумя черными прожекторами.
— Э-э-э, командир, — произнес он сожалеюще, — те деньги, которые ты хочешь, в природе не водятся. Я даже Махачкале плачу меньше, понял? Нет таких денег, нету!
— А я с вас ничего и не хочу. Ни рубля, ни доллара.
— Врешь, командир!
— Это ваше право — не верить мне.
В Махачкале, на причале, когда пограничники передавали задержанных вместе с катером сотрудникам милиции, Вахидов задержался около командира «семьсот одиннадцатого», взялся пальцами за пуговицу на его рубашке к произнес беззлобно, но с какой-то обидной насмешкой в голосе:
— Напрасно ты, командир, не взял деньги. Баксы тебе здорово пригодились бы. А местные товарищи… мои товарищи, — он тронул себя за погон, — этими деньгами уже объелись. Понял? Это первое. И второе — ты, капитан, после всего, что произошло, навсегда стал моим врагом. Понял, а? — Вахидов беззлобно, как-то очень дружелюбно рассмеялся. — И останешься им навсегда. Понял? На всю жизнь. Дураком ты, капитан, родился, дураком и помрешь.
Вахидов рассмеялся вторично, и Мослаков увидел, какие у него зубы. Крупные, как у лошади, с несколькими коронками, поставленными в шахматном порядке. Одна внизу, другая, со смещением — вверху, третья снова внизу. Со смещением…
Капитан Вахидов был большим затейником, раз так диковинно вставил себе золотые зубы. Мослакову захотелось сказать ему что-нибудь резкое, жесткое, внутри у него заполыхал злой огонь, скулы свело, будто он съел кислое яблоко, но вместо этого он улыбнулся ответно и перевел взгляд на мичмана Овчинникова.
— Иван Николаевич, этот гражданин акт подписал?
— А куда он денется, товарищ капитан-лейтенант? Все подписал, все в ажуре.
— В таком разе — прошу! — Мослаков вежливо, будто актер в театре, склонился перед Вахидовым. Указал рукой на трап. — И предупреждаю вас, Вахидов, если еще раз попадетесь, встреча будет не такой гостеприимной. Компотом угощать уже не будем.
— Не попадусь, капитан, можешь быть уверен, — улыбка на лице Вахидова из дружелюбной превратилась в мстительную, он выразительно клацнул своими роскошными «шахматными» зубами.
На берегу задержанных ожидал милицейский наряд из трех человек — майор и два сержанта с автоматами, и машина — старый голубой рафик, перепоясанный красной полосой. На адмиралтейский катер тоже перепрыгнул милиционер — разбойного вида старшина, похожий на хищную птицу, приземлившуюся на желанную падаль.
— И запомни еще, капитан, слова умного человека, — сказал Вахидов на прощание, — как был ты голозадый, так им и останешься. Никогда не разбогатеешь. Ты думаешь — задержал меня? Дудки. Я уже через тридцать минут поеду к себе домой в Дербент. А это, — он ткнул рукой за борт, в нарядную белую глыбину адмиральского катера, — мне прямо на место, домой, пригонят. Понял, капитан?
— Капитан-лейтенант, — машинально поправил его Мослаков.
Браконьеры гуськом, заложив руки за спину словно на тюремной прогулке, прошли к рафику, забрались в него, Мослаков передал майору отнятые пистолеты, и рафик, подняв столб пыли, уехал.
— А ведь их отпустят, — Овчинников грустно поглядел вслед рафику. — Возьмут деньги, которые этот бык предлагал нам, и отпустят.
Мослаков не ответил мичману. Тот крякнул и досадливо потер рукою шею.
— Не пойму только, чего он деньги предлагал нам, когда своим отдать их выгоднее?
— И понимать нечего. Свои сдерут с этих бандитов тридцать тысяч долларов, а нам он предлагал всего девять. Есть разница?
— Есть.
— И в другом разница есть, дядя Ваня. У них совести даже с гулькин нос не осталось, а у нас совесть все-таки имеется.
— Тем мы и сильны, Пашок.
— Тем и бедны, дядя Ваня.
Мослаков решил немного подождать, проверить, действительно ли браконьеров отпустят? Он не верил в это. Не хотел верить. Не может быть, чтобы все были такими, как капитан Вахидов. Люди за незаконно убитых осетров как минимум должны были получить по два года каталажки плюс еще выложить большой штраф, а тут — выпустить… За здорово живешь выпустить. Не-ет, что-то не состыковывается одно с другим. Если это произойдет, то Мослаков и все махачкалинские менты — все без исключения — служат разным богам.
К Мослакову подбежал бравый матросик-салага, который с автоматом охранял задержанных.
— Товарищ капитан-лейтенант, отлучиться на пятнадцать минут на берег можно?
Совсем мозгов нет у паренька.
Мослаков отрицательно качнул головой, затянулся сигаретой и ссыпал пепел за борт, в пузырчатую светлую воду.
— Нежелательно.
— Почему, товарищ капитан-лейтенант? — удивился салага.
В ответ командир лишь вздохнул.
— Я только домой позвоню, маме. По автомату. Я знаю, где это. Я раньше бывал в Махачкале. Знаю…
— Нежелательно, — упрямо повторил капитан-лейтенант: он помнил опыт «Таймыра», то, как враждебно отреагировал на появление корабля берег, — без оружия в городской гальюн нельзя было зайти, — еще раз повторил с прежним непререкаемым видом: — Нежелательно!
Ровно через полчаса на причале появился Вахидов. Увидев, что сторожевик еще не ушел, весело и злобно плюнул в его сторону и покачал головой. Он словно бы повторил то, что сказал Мослакову: «Дурак ты, капитан. И дураком помрешь».
Следом появился Захидов, с ним — трое верных мюридов-работяг. Вахидов выставил перед собой руку, сжал пальцы в кулак, другой рукой резко ударил по внутреннему сгибу локтя. Показал Мослакову нечто большое, неприличное, лошадиное. Жест был грубый, но выразительный.
Затем все пятеро «промысловиков» выпрямились в гордой позе и по-кавказски дружно повторили жест Захидова, а один из работяг — тот, что был похож на платяной шкаф, повернулся к сторожевику задом, нагнулся и, раздвинув под тканью штанов ягодицы, издал громкий звук.
Командир «семьсот одиннадцатого» достал из кармана очередную сигарету, спокойным размеренным движением поднес ее к губам, прикурил. Все было ясно.
— Отчаливаем! — скомандовал он, не оборачиваясь.
Мичман Балашов, который сменил Овчинникова, сожалеюще улыбаясь одной половиной лица, продублировал команду. В глубине железного корпуса взревел двигатель.
— Сучье! — выругался Балашов.
Сторожевик кормой попятился от берега, целя в «промысловиков» холодным дулом пулемета. Лишь отойдя от берега метров на пятьдесят, он развернулся и ушел в море.
Паша Мослаков считал дни до свадьбы. Сколько их осталось? Много. Целых двадцать два. На столике у него в крошечной киотке стояло фото в рамочке — Ира Лушникова, девушка с длинной шеей и внимательным, чуть нахмуренным взглядом. Мослакову очень нравилась эта вот ее нахмуренность, девчоночья строгость.
