Капитан-лейтенант, что называется, скис лицом, от осознания некой внутренней досады, беспомощности у него сморщились даже щеки, на лоб набежала старческая лесенка, и Балашов неожиданно уловил некое сходство Мослакова с мертвецом.
«Свят-свят-свят», — едва слышно шевельнул он губами, не почувствовав их, — губы сделались чужими: уж кому-кому, а Паше Мослакову в могилу рано, прежде в нее должны лечь они с Овчинниковым, потом кое-кто еще и уж потом — капитан-лейтенант. В чине вице-адмирала. Или хотя бы контр-адмирала, с одной звездой на погонах.
Под днищем сторожевика что-то заскрежетало железно, с противным, буквально выламывающим зубы подвизгом, палуба под ногами людей затряслась, дрожь пробила весь корпус «семьсот одиннадцатого», словно бы в сторожевик угодила ракета, — это Овчинников перевел двигатель в форсажный режим, и сторожевик пошел на сближение с тремя катерами.
Плоские мелкие волны вдруг сделались крупными, гривастыми, опасными, одна из них, подмятая сторожевиком, превратилась в трамплин, двигатель «семьсот одиннадцатого» захрипел, закашлялся, засипел изумленно, и сторожевик понесся почти по воздуху.
Минут через пятнадцать Мослаков и мичман одновременно увидели три длинных, плоских, с щучьими очертаниями катера, которые, взбивая буруны, уходили от сторожевика сразу по трем направлениям, веером, один влево, другой вправо, третий прямо.
Едва не застонав от досады — уйдут ведь, — Мослаков метнулся к «переговорке».
— Дядя Ваня, — взмолился он, — хочешь, перед тобой на колени встану?
— Не надо, племянничек, — донеслось до него глухое, сдавленное. Овчинников закашлялся — в машинном отделении было дымно. — Не протирай казенные штаны на коленях до дыр, они тебе еще пригодятся, не проси — больше оборотов дать не могу.
— Ну хотя бы чуть, дядя Ваня!
— Я же сказал — не проси! Не могу! Ни одного оборота не могу. Если прибавлю хотя бы один — машина рассыплется на гайки. И корабль тоже — все заклепки вылетят из корпуса словно пули, — добавил он, хотя знал, что корабельную сталь давно перестали сшивать заклепками. Но все же прибавил еще немного оборотов.
Черный дым выхлопа повис над водой.
— Ну! — вновь шарахнул Мослаков кулаком по самодельной деревянной полочке. — Ну!
Бесполезно. Катера браконьеров уходили от сторожевика. Их машины имели большую мощность, сторожевик уступал им.
— Суки! — Мослаков вновь ударил по деревянной полочке, помотал головой и выскочил из рубки на палубу, поспешно сдернул чехол с пулемета. Проорал громко, оглушая самого себя, людей, находящихся рядом, море — по воде даже побежала рябь — и небо — по небу тоже пробежала рябь: — Стой, суки!
Саданул вслед катерам длинной пулеметной очередью. Попасть на таком расстоянии было невозможно, снайпер тоже не попал бы… Мослаков выматерился и скомандовал в машинное отделение:
— Сбрасывай обороты!
Больше всего Иру Лушникову удивили в Астрахани лотосы: тяжелые с тарелку листья, на которых крупной дробью катались капли воды и, сталкиваясь друг с другом, не соединялись, а разбегались в разные стороны, будто ртуть.
Бутоны цветов были огромными.
Древний цветок этот рождал некую детскую робость, теплое умиление и одновременно тревогу, которая обычно возникает при соприкосновении с вечностью: не дай бог эту вечность поломать, смять, обойтись с ней грубо.
Астрахань ей нравилась: благородно-серые дома, глубокая Волга, вроде бы с тихим совсем незаметным течением, а на самом деле таким мощным, что иной трудяга-катерок, стоит его только чуть перегрузить, попав на стремнину, уже не мог выгрести против течения, как ни пыжился; нравились рыбаки, по старинке предпочитающие ходить в соломенных шляпах с широкими полями — «шоб коленки не обгорали», способные провести на речном берегу двое суток подряд без сна и отдыха — такие самоотверженные это были ребята; нравились деревья с шелковым шелестом листьев; рынок «Верхние Исады» и величаво-строгий белый Кремль — все это была Астрахань, и все это нравилось…
Здесь — да не будет Москва помянута худым словом, — жили другие люди, в Москве таких людей нет, тут были другой воздух и другие нравы.
Она шла по узкой улице, застроенной старыми домами, украшенными деревянными кружевами. Резьба наличников, подкрышных рубашек, коньков, надвратных фронтонов была похожа на бесконечную очень затейливую песню.
Все, что она видела, невозможно было описать словами, все вызывало восторг. И хотя многое в Астрахани строили, конечно, не самые выдающиеся мастера, а все-таки все сделали так, что потомки восхищенно раскрывают рты: это надо же! Во всем — попадание в десятку: и в пропорциях, и в гармонии, и в выдумке, и во вкусе. Хотя у тех, неведомых, зодчих не было высшего образования, как у современных архитекторов, — у большинства из них вообще никакого образования не было, — а как строили!
Нынешние ребята-зодчие знают про землю, про бетон, про нагрузки строительных конструкций на почву, про сопротивление материалов и металлические конструкции, а по-прежнему увлекаются панельными девятиэтажками, схожими с сараями, — да и возводимыми по сарайному принципу, — много философствуют, но такой яркой памяти о себе не оставляют. Видать, это соответствует нынешнему сложному времени.
С собой из Москвы Ира привезла немного денег — мало ли на что может сгодиться тощенькая пачка долларов! Эти деньги Ира решила пустить на подарок Мослакову. Надо будет купить Паше что-нибудь очень дельное и очень нужное. Вот только что? Можно, например, купить спиннинг. Судя по молве, которая идет по военному городку, Паша Мослаков — наипервейший в погранбригаде рыбак, на крючок может поймать кого угодно, хоть самого комбрига. Можно приобрести часы, но у Паши они есть, отличная шоферская «сейка», можно костюм от какого-нибудь модного кутюрье или золотые запонки с изображением знака зодиака, под которым Паша родился…
Она еще не знала, что именно купит Паше Мослакову в подарок, но купит обязательно…
Дорога вывела ее на мостик, проложенный через ровный, словно бы по линейке отбитый широкий канал, затем потянулась на вершину пологой горки, украшенной несколькими купеческими лабазами, — здесь проходила граница жилой части города со складской.
Поднявшись на горку, Ира остановилась, в простенке между домами увидела светлую полосу — Волга была видна в Астрахани едва ли не со всех точек, — затем на одном из лабазов, на кирпичной выщербленной стене обнаружила красочную надпись «Лучшие в мире часы». Рядом с вывеской на крюке болтались по-арестантски привязанные к цепи большие плоские часы «Ситизен». Хоть и были часы похожи на фанерные, но у них была живая, мерно перескакивающая с деления на деление стрелка — часы ходили.
По другую сторону железной двери, резко контрастирующей с деревянными поделками округи, находились другие часы, на которых было написано «Омега». Вторые часы, так же как и первые, были настоящими.
«То самое, что доктор прописал», — мелькнуло у нее в голове, и Ира сама не заметила, как направилась в часовую лавку, ноги ее сами туда понесли: надо посмотреть, что там есть, а вдруг Пашку подойдет?
