В кастрюле розовел нежный осетровый шашлык, замоченный в вине. Повар одобрительно кивнул — шашлык в самый раз поспел для шампура… Сдернул прозрачную пленку с другой кастрюли — там тоже был шашлык. Из молодого барашка.
Любопытный Рафик также подбежал к кастрюлям, наклонился вначале над одной, потом над другой и восхищенно помотал перед носом ладонью.
— Клара, ты только посмотри, что это за диво! — призвал он к себе наперсницу, которую ласкал на катере. — Шахская еда! Только шахиншах Ирана и ел такие шашлыки.
— Тот самый вкус, тот самый чай, — голосом рекламного ролика отозвалась Клара.
Рафик хлопнул себя ладонью по животу:
— Ох, и наедимся!
Клара с интересом посмотрела на него:
— Наедимся — и все? Больше ничего не будет?
— Будет, будет, будет, — поспешно пообещал Рафик.
А молчаливый проворный повар, яростно сверкая глазами, кинул тем временем на скатерть несколько первых шампуров с душистым осетровым шашлыком.
— Слюнки так и текут, так и текут. Скоро я ими захлебнусь, — жалобно и капризно проговорила Клара.
— Прошу к столу! — запоздало пригласил Оганесов, первым опустился на угол скатерти, хлопнул подле себя рукой, приглашая хрупкую, с загадочным взглядом Дюймовочку занять место рядом, затем, помедлив чуть, хлопнул рукой с обратной стороны — посадил там грудастую хохлушку, потом радостно потер ладони и скомандовал зычно:
— Наливай!
В это время по узкой сильно заросшей протоке пробирался кулас. На носу куласа сидел один человек, затянутый в зеленое пятнистое трико и, раздвигая по движению лодки тростник, внимательно следил за тем, что появлялось впереди. На корме куласа с шестом сидел другой человек, беззвучно вгоняя шест в протоку, и толкал кулас вперед. Иногда шест не доставал до дна, и тогда человек действовал им как веслом. Тонкие муравьиные фигуры этих людей были подпоясаны ремнями, на ремнях висели пистолеты и ножи. Рядом, на лавке куласа, лежали автоматы.
Но автоматами эти люди, когда выполняли «деликатные» поручения, не пользовались, обходились ножами и пистолетами — автоматы брали лишь на всякий случай… На пистолетах — усиленные, собственной конструкции, глушители. Иметь хороший глушитель было не менее важно, чем иметь толковый пистолет. От громкости хлопка порою зависело, останутся они в живых или нет.
— Уже скоро, — едва слышно шевельнул губами один из них — тот, который сидел на носу куласа, это был Сынков, — осталось двести пятьдесят метров.
Его напарник молча вогнал шест в воду — шест вошел в воду без единого всплеска, без сырого чмоканья, вертикально. Через сто метров кулас остановился.
Кириллов всадил в ил шест, накинул на него веревку, молча повел головой в сторону, приказывая напарнику высаживаться. Прижал палец к губам — подал знак: впереди, метрах в семидесяти, сидел охранник. Сынков понимающе наклонил голову — засек, мол…
Оганесов веселился от души. Давно он не чувствовал себя так вольно и легко, как сегодня. Тяжесть потерь, то, что происходило в последние дни, заботы — все это отступило на задний план. Оганесов рассказывал анекдоты, хохотал, лил за вырез легкого платья хохлушки густое красное вино и цапал ее рукою за грудь, рычал довольно, изображая из себя лютого тигра.
— Хочу кр-рови! Кр-рови хочу! Хочу много крови!
Хохлушку звали Валей. Она смеялась громко и победно поглядывала на хрупкую Дюймовочку, взгляд ее был красноречив: ну что, отбила я у тебя хахаля?
Дюймовочка спокойно отводила взгляд в сторону — ей эти пряники надоели уже до смерти. Свое она все равно возьмет, будет на нее обращать внимание этот шустрый папик или не будет. Это она знала точно.
Маленький, ярко накрашенный рот ее брезгливо дрогнул: она не любила людей, которые ради двух долларов выворачивались наизнанку. Как ее зовут, хохлушку эту?
Она все хорошо рассчитала. Через несколько минут Оганесов бросил свою хохлушку, схватил со скатерти бутылку кровянисто-черной хванчкары, сделал около Дюймовочки несколько лихих движений, будто папуас, просящий у неба удачи в охоте на бегемота, пухлым маленьким пальцем оттянул на груди у Дюймовочки край блузки и направил в вырез густую винную струю.
Блондинка молча улыбнулась, всем своим видом показывая, что происходящее ей нравится.
— Ха-ха-ха! — запрыгал, затанцевал подле нее Оганесов, вспушил пальцами бакенбарды, подпрыгнул вверх, будто молодой озорной козлик. — Это называется битва при Ватерлоо, — вспомнил он нечто историческое, мудреное, выпалил на едином дыхании. Ах, как вовремя всплыло в памяти название знаменитого сражения — будто бы прорезалось из некого розового тумана, высветилось перед ним ясно. — Под Ватерлоо… Или при? — Оганесов поездил из стороны в сторону подбородком, потом учительским жестом поднял указательный палец и вылил остатки хванчкары на грудь блондинке.
Та улыбнулась Оганесову.
— Йехе-хе, хе-хе-хе! — продолжал плясать Оганесов. Потянулся к очередной бутылке хванчкары, не удержался на ногах и упал, вызеленив о траву дорогую белую рубашку.
Повар помог ему подняться.
— Не надэ, — воспротивился Оганесов, — я сам! — сделал несколько неровных танцевальных движений и цапнул Дюймовочку за грудь. — А ты, стервочка, ничего будешь… Пойдем-ка со мною в кусты, — он нагнулся, слизнул с изящной хрупкой груди несколько сладких винных капель.
— Там комары, — спокойно отозвалась блондинка.
— Комаров — ни одного, — Оганесов криво, с груди на живот, перекрестился. — Всех вывели.
— Так уж и всех?
— Всех!
— Каким образом?
— Самым простым. У меня этим делом занималась целая бригада. Специально гонялась за каждым комаром… Выловили всех до единого, — Оганесов с силой, едва ли не выламывая блондинке руку, потянул ее в кусты. — Не бойся! Ручаюсь, что в попку твою не вцепится ни один комар. — Он вновь захохотал, гулко, раскрепощенно. — Впрочем, в мою — тоже.
Охранник сидел среди камышей на берегу протоки, у самой воды, и перочинным ножиком вырезал узор на добела оскобленной клюшечке. Сынков, остановившись в десяти метрах от охранника, некоторое время с интересом наблюдал за его работой. Полная расслабленность, полная беспечность… Наплечная кобура, чтобы не мешала строгать, была сдвинута на спину. Увлеченный своим занятием охранник превратился в глухаря — ничего, кроме простенького, с кубиками и ромбиками узора, которым украшал деревяшку, не видел, ничего не слышал…
Выждав несколько минут и проверив, что рядом, в пределах видимости, других охранников нет, Сынков хотел было уже переместиться к любителю «прикладного искусства», как в камышах послышался громкий козлиный топот: кто-то напролом, прямо через заросли, не выбирая дороги, пер к охраннику.
Охранник на шум даже внимания не обратил, продолжал колдовать над занятной клюшечкой.
