– Не знаю с какого… – пробормотал тот же голос. – А мне сказано в квартире убрать и мебель протереть.
– Позвони ему в офис, – так же размеренно посоветовала Соня.
Морхинин узнал голос секретаря. Ему показалось, что в ее отчетливом выговоре сквозит легкое уныние.
– Простите, вас беспокоит… – осторожно приступил к выяснению обстоятельств Морхинин.
– Я вас узнала, – услышал он. – Здравствуйте, Валерьян Александрович. Вы, наверное, хотели бы услышать Юрия Ивановича? Юрий Иванович Зименков вчера улетел в Швейцарию на транспортном самолете. Он сопровождает гроб с телом своего сына.
– Что? Миша умер?
– Его сбила неизвестная машина марки «Рено».
– Когда это случилось?
– Три дня назад. Все ценные бумаги фирмы, по-видимому, будут проданы. А здание офиса перейдет к другому владельцу, некоему Ставрову.
– Ставров убит, – машинально сказал Морхинин.
– Так быстро? – страшно удивилась секретарша. – Вообще-то это следовало ожидать. Но… Я не представляла, что все закрутится настолько молниеносно. Словом, мы сообщили друг другу ценную информацию. Теперь здесь будет новый шеф. Он вряд ли станет меня держать на прежнем месте.
– Простите, а вы не могли бы сказать, каким образом можно созвониться или написать Юрию Ивановичу?
– Я знаю только, что самолет, на котором улетел Юрий Иванович, имел маршрут до Люцерна. Больше не имею никаких подробностей. Всего наилучшего, Валерьян Александрович. Желаю творческих успехов.
Морхинин вернул мобильник дочери. Она спокойно убрала телефон и записку Зименкова во внутренний карман. Морхинин прошелся по комнате взад-вперед.
– Вот такие пироги. Круто работают. Прямо жуть. Что ж, бери, Соня, сумочку с капсулой. Но, умоляю тебя, выброси ее в первый же мусорный контейнер.
– Да ты что, папа, – усмехнулась Соня, вытаскивая таинственную кладь из схрона. – Здесь же сотни миллиардов долларов. В перспективе, конечно. Эту перспективу надо осуществить.
– Пока ваше непонятное дело будет осуществляться, количество трупов может возрасти. Тебе не слышно, как вокруг нас посвистывают пули?
– Не беспокойся. Я свяжусь с очень мощными людьми.
– Есть восточная пословица: «Не говори, что смелый, нарвешься на более смелого. Не говори, что сильный, нарвешься на более сильного». Между прочим, неглупая пословица.
Соня положила зименковскую сумочку в свою большую суму на ремне. Надела не торопясь замызганное пальто и шапочку. Повязала шарф, перебросив конец через плечо. В этом жесте Сони сквозило что-то победоносное. Взяв желаемое, посмотрела на отца иронически.
Морхинин проводил дочь до входной двери.
– Ты и обратно на метро? – спросил он.
– Меня ждет машина, – сказала Соня и похлопала отца по руке покровительственно.
Поцелуй в щеку, и она стала бодро спускаться по ступенькам.
– Дура, – проворчал мрачно Морхинин, – Ника-победительница.
Он подошел к окну и увидел, как Соня села в красивую черную иномарку рядом с шофером. Иномарка мягко отчалила от тратуара и стремительно понеслась по пустой неширокой улице, оставляя на свежевыпавшем снегу ровный след.
XXVII
Морхинин достал с этажерки рукопись о мореплавателе Вашку Нуньесе Бальбоа и приготовился продолжить работу. Но почему-то остановился; воспоминания зимы прошлого года повели его вперед.
Кроме работы в правом хоре, участвующем в субботних всенощных и воскресных литургиях, в «двунадесятых» и великих праздничных службах, Тася как-то согласилась проводить будничные службы в храме Святого Феодора Студита. Вставать приходилось в половине шестого, чтобы воспользоваться первым поездом метрополитена и ранним автобусом. Валерьян ворчал и вздыхал, но Тася его подбадривала.
Вообще это была удивительная женщина. Всё в мире, несмотря на политико-экономические изменения последних десятилетий, ей было житейски ясно. Она всё воспринимала спокойно и всё умела, что должна понимать и уметь женщина. Этому не мешало ее музыкальное образование. И не черствел характер, хотя она уже двадцать лет работала руководителем церковных хоров.
Храм находился на окраине непомерно расползающейся Москвы, в дальнем районе, где недавно еще было село. Старинное строение не ремонтировалось. Низкие пределы и основное пространство перед алтарем выглядели мрачновато даже в светлые дни. Зимой же, вечерами, все казалось здесь каким-то особенно страховитым и древним. Черные тени беззвучно ползали по сводчатому закопченному потолку, по углам. А свечи в медных гнездах испуганно трепетали, одновременно наклоняя язычки, когда открывалась входная дверь и с улицы рвался холод.
Морхинину здесь нравилось. Петь нужно было при свете одних свечей. Богослужебные книги, закапанные воском, шелестели желтыми толстыми страницами. Церковнославянские тексты казались особенно соответствующими обстановке. Это навевало нечто особенное и дивное, трогало душу неизбывной русской печалью, какой-то истинно православной кротостью. Голоса певчих звучали приглушенно, тихо по просьбе священника, и оттого молитвенные напевы доходили до сердец прихожан в своих троекратных обращениях «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас…»
И священник отец Петр, и дьякон Даниил тоже смотрелись архаично, истово, постно: костлявые, оба с дремучими бородами и бледными лысинами. А «часы» читал ровно и уверенно, нежным умилительным голоском девятилетний внук дьякона круглолицый Климентий. Создавалась необычайно достоверная атмосфера давнего времени, будто ставил эту церковную картину знающий и проницательный режиссер.
Зимой в такую рань прихожан бывало немного: дряхленькие пергаментные старушки, которым уже не спится ночами, несколько пожилых мужчин с горестным выражением лиц. Кто-нибудь еще из жителей бывшего села – наверно, с детства помнивших эту церковь. Все какие-то полуживые, безмолвные, почти нереальные.
И вдруг из посвиста метели, из тьмы и холода вваливался, подпираясь суковатой клюкой, совершенно невероятный старичина в драном тулупе, в разбитых валенках и клочковатой папахе. Громоздкий, сутулый, с широченной нечесаной бородищей и запорошенной снегом котомкою за спиной. Сразу казалось: это персонаж из прошлого, из призраков Смутного времени или сочувственник боярыни Морозовой. Скинув папаху и обнажив сивый вздыбленный колтун, тут же отпечатываюший на стене косматую тень, он размашисто крестился корявой щепотью. Ревел сиплым басом «О-осподи помилуй!», клал с кряхтом земной поклон перед ликом Спаса Нерукотворного. Распространял тяжелое зловоние вечного бомжа. А возможно, вечного странника.
Морхинин смотрел на это явление всасывающими писательскими глазами, исполненными восторга и сочувственной влаги.
И вот таким же зимним предутреньем кое-кто искоса стал поглядывать на странную прихожанку, стоявшую в стороне от амвона. Молодая женщина с распущенными по плечам волосами, со смертельно бледным лицом и неподвижным взглядом куталась в длинную, до пола, темно-коричневую шубу.
