Морхинин снова предстал перед первой инстанцией вершителей авторской судьбы.
– Так, – глубокомысленно произнесла Боброва.
Чашка и тарелка перед ней были пусты. Она держала в руках рассказ Морхинина. Причем держала как-то грубо и небрежно, сминая страницы явно замасленными пальцами.
– Так, – снова повторила Боброва. – Ну, я прочитала половину… Сам написал-то?
– То есть? – растерялся Морхинин. – Ну, конечно, сам. А почему вы спрашиваете?
– Да, мне кажется, это отрывок из какой-то большой вещи, – уставившись в рукопись, продолжала опытная Боброва.
«Вот черт, и не обманешь их, окаянных», – подумал, расстроившись, Морхинин. Он пожал плечами и соответствующей мимикой изобразил свое полное недоумение:
– Ну, почему же… Вам не нравится?
– Нет, мне как раз нравится. Слог гладкий, и все происшествие с этими китайцами…
– Там еще русские будут, – торопливо сообщил Морхинин. – Они стражники на службе у монгольского хана, и они-то…
– Вот что, – прервала его сотрудница журнала. – Давайте я дочитаю до конца и покажу заместителю главного редактора. Позвоните через пару недель. Запишите телефон секретаря. Она передаст вам ответ редакции. Ваша фамилия на рукописи указана? – Она повертела рассказ перед своими очками. – Добро. Ну, звоните.
Придя в Домнартвор, Морхинин рассказал Обабову о переговорах с Бобровой. Обабов возбудился и сверкнул глазами.
– Ага! – вскричал он, потирая ладони. – Слушай филолога Вадима Обабова! У тебя есть консультации по хорам? Нет? Тогда сейчас же садись и строчи второй рассказ. И причем что-нибудь лирическое. Сентиментальное, милое. О знаменитом певце… Ты же изучал историю музыки! Успех будет стопроцентный. Ну кто там? Россини-Баттистини? Карузо-Карапузо? «О белла донна наюрна тай соле…» – уродуя итальянский, взял фистулой Обабов. – Давай-ка лучше тенора, – не остывал, разогретый творческой идеей, Обабов. – Тенора поют в операх про любовь, а басы – борцы с врагами родины или злодеи… Пиши, Валерьян.
И Морхинин написал о случайно встреченной им в картинной галерее старушке, вспоминающей про великого русского певца Леонида Собинова. У того был редчайшей красоты тенор, да и сам певец славился как необычайный артист. Он первый создал на сцене образ Ленского в опере Чайковского, прямо по поэтическим указаниям Пушкина: «Красавец в полном цвете лет, поклонник Канта и поэт… Всегда восторженная речь и кудри черные до плеч». Ленский Собинова стал классикой. И прелестный нежный тенор, и очаровательная внешность, и стройность, как у балетного премьера, сводили женщин с ума.
Старушка рассказала, как не сумевшие купить билет на спектакль с участием Собинова платили три рубля капельдинеру (немалые деньги в те далекие времена), чтобы у приоткрытой двери зала в самом начале оперы услышать несколько фраз Ленского, спетых Собиновым: «Медам, я на себя взял смелость привесть приятеля… Рекомендую вам: Онегин, мой сосед…» – и двери в зал закрывались. А истомленные и потратившиеся поклонники отбывали домой с восторженной и ублаженной душой.
В рассказе Морхинина старушка вспоминает юность, влюбленность в Собинова, пронесенную через всю жизнь, и последний концерт великого певца – уже полного, с голым черепом, пожилого человека. Но для нее он оставался по-прежнему молод, неотразим. Она провожала его и в последний путь, а потом, в день его рождения, несмотря на свою скудную, трудную, неустроенную жизнь, всегда приносила к надгробию скромный букет. Может быть, этот знак счастливого воспоминания оказывался слишком жалким, но верным – из года в год. Словом, рассказ был сентиментальный, как заказывал Обабов. Назывался он «Последний концерт».
– Эта штука пройдет железно! – восклицал наставник неопытного писателя. – Только не вздумай посылать в толстый журнал, политизированный, чванливый, избалованный знаменитыми авторами и охраняемый капризными редакторами. Надо послать в журнальчик для женщин.
Морхинин послал рассказ в журнал «Труженица». Обабов радовался перспективе публикации «Последнего концерта» больше самого Морхинина:
– Когда рассказ выйдет, с тебя бутылка «Саперави» или «Цинандали». Ты знаешь, водку я не употребляю, – заявил он.
Позвонив через две недели, Морхинин услышал приятный женский голосок, подтвердивший судьбу рассказа в ближайшей перспективе.
Наконец долгожданный день настал. «Октябрь уж наступил, уж роща отряхает последние листы…» – напевал про себя Морхинин, отправляясь по адресу женского журнала. Морхинин оказался в бухгалтерии, где предъявил паспорт и получил значительную для него сумму. Потом возникла девица из редакции (курьер или секретарь), почему-то кривившая верхнюю часть своей фигуры налево – из особого кокетства, что ли… Кривила она и рот, любезно отдавая автору два прекрасных глянцевых и ярких авторских экземпляра. Одета «труженическая» девица оказалась исключительно в клетчатое – расклешенную юбку и блузку с рукавами на три четверти.
С самодовольно-счастливой улыбкой Морхинин принял из рук девицы эти два бесплатных журнала как автор основной прозаической вещи (остальное – всякая дребедень). И вот его большой, замечательно оформленный рассказ «Последний концерт» с рисованным изображением поющего Собинова и четким, на светло-голубом фоне, указанием автора: «Виктор Морхинин».
У него потемнело в глазах. Руки, державшие журналы, затряслись от досады.
– Но, простите… как вас зовут? – обратился злосчастный писатель к клетчатой курьерше или секретарше.
– Меня? Римма, – немного удивилась вручившая ему авторские экземпляры девица.
– Римма… Но почему? – воскликнул Морхинин, сразу ставший несчастнейшим человеком. – Почему – Виктор? Меня зовут Валерьян.
– А… да, да… Извините, так получилось. Понимаете ли, номер уже направляли в типографию, а тут обед… А литературный секретарь куда-то ушел… А технический секретарь принес подписанный главным редактором макет и спросил: как зовут автора? И кто-то сказал: кажется, Виктор. Так и поставили: Виктор. Материал отправили и пошли обедать.
– Как же я буду дарить журнал с моим рассказом друзьям, родственникам, официальным лицам? Мне скажут: «Это не ты написал, а твой однофамилец». Что мне теперь делать?
– Н-не знаю, – пожала плечиками «клетчатая» девица и еще больше искривилась в левую сторону, собираясь уходить. – Тираж уже выпущен, его продают по всему городу.
– Я пойду к главному редактору. Это безобразие. Я потребую, чтобы в следующем номере дали опровержение, пояснение… извинение… Я не знаю что…
– Вряд ли это возможно. Хотя… Но такого случая у нас, пожалуй, никогда еще не было, – вздохнула Римма, скривила рот виноватой улыбочкой и торопливо удалилась.
– Черт бы вас побрал! – довольно громко произнес Морхинин. – И ведь в редакции все женщины. Где аккуратность, внимательность? Мать вашу перемать! Дуры!
Он позвонил по внутреннему телефону и попросил соединить с главным редактором Альбиной Алябиной. Сказали, что она будет через три дня.
