– Погодь, Ваше Величество, – обескураженно возразил камергер. – А как же Масков? Или прикажешь закопать фельдъегеря живым?
– Окстись, Федор Кузьмич! – воскликнул Александр. – Не ты ли только что мне докладывал, что посыльный при смерти? Ну, так организуй на местном кладбище свежую могилку с крестом, на котором обозначь фамилию фельдъегеря. Есть ли во гробе покойник – никто проверять не осмелится. Ну, в общем, делай, как положено. Я тебя больше не задерживаю. Laissez moi
[59].
Когда Федор Кузьмич отправился выполнять приказание, весть об отъезде Государя незамедлительно стала известна всем жителям Орехова. Но до поры никто не знал, что поздним вечером на местном погосте кладбищенский сторож Никодим под присмотром Федора Кузьмича соорудил свежую могилу с «прахом» покойного государева фельдъегеря Маскова.
Утром, чуть свет, царский поезд покинул Орехов. Впереди ждал Таганрог и объяснение с царицей Елизаветой Алексеевной. Впрочем, предварительно Государь уже разговаривал об этом с женой. Весь предыдущий разговор состоял из «хорошо бы оставить трон», а такие мечты для женского сердца – пустой звук. Необходимый совет императрица дать не могла, и Александр в очередной раз убедился в народной мудрости, что женщины бывают чаще опасны, чем полезны.
Император больше нигде не останавливался.
Въезжая же в Таганрог, он почувствовал едва уловимое изменение ауры приазовского города. Казалось, в воздухе таится непредвиденная опасность, когда из-за угла любого здания какой-нибудь гимназист, наслушавшийся жидовских проповедей, швырнет в царский экипаж бомбу. Это неуютное состояние души передалось всем царским сановникам, сопровождавшим Государя. Все началось конечно же после Орехова и «гибели» фельдъегеря Маскова. Немногие адъютанты были осведомлены, что тело посыльного не похоронено в уездном городе, что его зачем-то везут с собой в Таганрог, но эта тайна создавала всеобщую напряженность, будто впереди притаилась вражеская embuscade
[60].
Елизавета Алексеевна встретила закончивших крымскую экспедицию царских чиновников стоя на крыльце императорской вотчины в довольно простом наряде. Тревога, сквозившая в глазах сопровождающих императора, немедленно передалась и ей.
– Qu'est – ce qui c'est passe?
[61] – в первую очередь осведомилась императрица.
– Ах, не извольте беспокоиться, Елизавета Алексеевна, – ответил Государь. – Наша поездка закончилась викторией
[62], но у нас есть о чем поговорить. Только позже, позже…
Император спустился с крыльца, сделал знак Федору Кузьмичу и, отведя его в сторону, хотел дать какое-то указание, но совершенно случайно взгляд его упал на вековую шелковицу, находящуюся от собеседников метрах в десяти. Глаза Александра застыли, в них даже появился какой-то стеклянный отблеск, а дыхание стало прерывистым, будто на него неожиданно свалилось удушье. Государь оперся правой рукой о плечо камергера, а левой показал в сторону могучего дерева.
Федор Кузьмич с опаской взглянул в ту же сторону, только ничего не увидел. Александр наконец-то откашлялся и смог членораздельно произнести:
– Там, – Государь снова указал на могучую шелковицу. – Там, под деревом, только что стоял мой батюшка!..
– Опять? – Федор Кузьмич понял, что царь не шутит, и побледнел не хуже самодержца.
– Он говорил! Он повторил ту же фразу! – вскричал император и снова закашлялся.
– Призрак? – уточнил камергер. – Что он говорил?
– Он произнес ту же фразу: «Будет тебе царствовать, сын мой, пора Богу послужить… Я тебя прощаю, несмышленыша, токмо не замай родину, не разрушай державу…» Это не простой знак!
– Да, – согласился Федор Кузьмич.
– Сам видишь, Федор Кузьмич, у меня выбора не осталось!
– Но безвыходных положений не бывает…
– Знаю, знаю, – перебил камергера Государь. – Ты станешь сей час приводить меня в чувство извечным жидовским нравоучением: из каждого безвыходного положения имеются, как минимум, два выхода. Но ты забываешь, что Россия – не еврейская страна, здесь другой устав жизни. Правильно говорил старец Серафим Саровский, что русским нужно бояться не внешнего врага, а внутреннего.
– Я не жид, а казак, Ваше Величество, – обидчиво возразил камергер. – Просто в любой ситуации нужно найти хоть какой-нибудь выход. Если вы находите решение исчезнуть из мира правильным, то мне осталось только помочь вам с приготовлениями, проследить, чтобы лейб-медики дали правильное заключение и благословить в путь-дорогу.
– И это верно, Федор Кузьмич, – обрадовался Александр покладистости камергера. – Еще я хочу быть у старца Серафима Саровского послушником Федором Кузьмичом. Не возражаешь?
– Почту за честь, Ваше Величество, – поклонился царю камергер. – Но как вы сможете тайно все выполнить? Ведь обязательно поползут слухи и если вас разоблачат, то мирового скандала не избежать.
– Вот об этом я тебя и прошу, Федор Кузьмич, – Государь даже склонился к лицу камергера и зашептал: – Нынче же объявишь всем придворным, что Государь чувствует себя крайне плохо, ибо простудился при поездке в Георгиевский монастырь. И, поверь, это не будет неправдой. Я действительно чувствую себя плохо.
– А как же Елизавета Алексеевна?
– С ней я побеседую отдельно, – обещал Государь. – Лучше распорядись, чтобы лейб-медики принялись готовить тело фельдъегеря Маскова для перевозки в Петербург. Поскольку он на меня ничуть не похож, придется тебе позаботиться о том, чтобы на пути следования ни у кого не возникло сомнений. А Елизавета Алексеевна… позволь, я к ней зайду сей же час.
Камергер отправился выполнять пожелания императора, а сам Александр поднялся на крыльцо и последовал в комнаты императрицы. Войдя в будуар, он увидел жену сидящей в кресле и читающей какую-то книгу. События последних дней подбрасывали Государю множество различных ознаменований, но Александр не переставал им удивляться. Государыню за чтением книги он мог представить себе только в мечтах, однако результат благотворного влияния воздуха Таганрога был налицо. Во всяком случае, императора устраивало именно такое объяснение происходящего.
– Comment vous sentez-vous?
[63] – осведомился император.
– Je me sens mal
[64], – ответила Елизавета Алексеевна. – J'ai mal tres fort a la tete. Je voudrais consulter un medicin
[65].
