Отец Серафим налил черпаком отвара в глиняную кружку и повернулся к послушнику:
– На-ко, чадо, отпей. Видать проняла тебя казацкая песня. Но хорошо, что добром поминают.
Пока послушник пил отвар, держа кружку обеими руками, потому что его прохватил озноб, старец что-то обдумывал. Даже лоб наморщил. Потом посадил послушника на лавку в красном углу, сам сел рядом и заговорил:
– Я ведь мало знаю про казаков. Рассказал бы. Говорят, они в войну показали хфранцузским нехристям, где раки зимуют.
– Раки? Ах, да. Раки, – кивнул послушник. – Без войска Донского Кутузову пришлось бы туго…
Сентябрьская Москва догорала. Удушливый дым пожарища стелился далеко по Подмосковью, но по ночам становилось холодно, и едкий запах скрадывался, чтобы воскреснуть утром. Завоевателям России практически негде было укрыться и разжиться хоть какой-нибудь пищей. Голодные и оборванные, они начали гибнуть от неожиданно вспыхивающих болезней.
Меж тем русская армия усиливалась ополчением, а самое главное – настроение у русских было бодрое, не показушное. Все желали наступления и верили в то, что Богородица укроет Москву своим омофором
[96] и спасет от гибели. По войскам ополченцев пронесся слух о том, что сама Царица Небесная явилась перед Наполеоном и приказала убираться из сгоревшего города.
Так это было или нет, сказать трудно, только французский император велел спешно готовить отступление, а на прощание взорвать Кремль, дабы помнили россияне, что с Францией шутки плохи. В подземельях Кремля заложили сотни пороховых бочек, оставили бомбардиров для исполнения приказа, но ни одна бочка не взорвалась, а бомбардиры исчезли.
В конце сентября французы оставили Москву, а уже в первых числах октября русская армия тронулась из Тарутина. Поздним вечером, почти что в ночь, русские шестью колоннами выступили на отсечение авангарда Мюрата, находившегося в шестидесяти верстах от основной армии Наполеона. Русские колонны должны были одновременно на рассвете подойти к французскому лагерю и атаковать его.
Но в темную осеннюю ночь под пронизывающим холодным ветром русские пехотинцы задержались в пути: пушки постоянно увязали в грязи, и требовалось гораздо больше времени на преодоление пути. Только казачья колонна графа Орлова-Денисова пришла на место к назначенному часу и вытянулась вдоль края густого ольхового леса.
Светало. Ветер бил укрывшихся под деревьями казаков голыми ветвями и швырялся последними листьями. Под самое утро принялся накрапывать мелкий нудный дождь.
Граф Орлов-Денисов спешился и тревожно мерил шагами опушку леса. Пора было начинать наступление, а основных русских колонн еще не было видно.
Французский лагерь просматривался хорошо, но, поскольку находился ближе к реке, был покрыт утренним туманом. Вскоре французы начали просыпаться и без седел и оружия вести коней на водопой.
Граф вытащил из кармана луковицу часов, открыл крышку, взглянул, а заодно посмотрел и на восток, откуда должны были показаться русские войска, но не приметил там никакого движения. Тогда граф решил что-то для себя, перекрестился и воскликнул:
– Ну, с Богом!
Казаки мигом оказались в седлах, и пятьдесят казачьих сотен ринулись из леса на пробуждающийся бивак противника. Полусонных солдат добивали на месте, поджигали палатки и зарядные ящики, что сразу вызвало большую панику.
Французы все же сумели в середине своего лагеря организовать линию обороны, а пришедшие в себя кирасиры устроили контратаку. Бой разгорался нешуточный. Мюрат принялся вводить в сражение свои полки, но тут подоспели русские колонны и стали теснить врага. Оборона противника продержалась недолго, и французы кинулись отступать.
Эта победа при Тарутине решила исход войны в нашу пользу. А принесли ее русским войскам донские казаки! Тарутинское сражение показало и русским, и французам, что армия Наполеона уже не в силах бороться с русскими ополченцами. Как при наступлении Наполеона на Русскую землю донцы наседали на французов, так и при его отходе, казаки постоянно теснили врага, досаждая молниеносными набегами.
Как-то в середине октября Наполеон отправился верхом с конвоем в сопровождении генералов Раппа и Коленкура осмотреть поле только что проигранного ими сражения под Малоярославцем. Они не отъехали даже на версту от бивака своей гвардии, как император увидел у деревни Городня выходящую из леса стройную колонну. Верховые ехали ровными отделениями, и Наполеон подумал, что это французская конница, как вдруг колонны принялись перестраиваться во фронт и растекаться по полю. Показались зловещие казачьи пики.
– Государь! Это казаки! – в испуге закричал Коленкур.
– Не может быть, – не поверил Наполеон. – Вы в своем уме, генерал?
А казачья лава уже неслась к дороге! Генерал Рапп схватил под уздцы лошадь императора, дал шпоры своему коню и пустился наутек.
– Да это же наши, уверяю вас, – пытался на скаку возражать Наполеон. – Никаких казаков быть не может возле императорской ставки!
– Это казаки! – снова крикнул перекошенным от страха ртом генерал Рапп.
– О, мой Бог! – воскликнул Наполеон. Видимо, до него, наконец, дошло, что это действительно были донцы. Император выхватил шпагу и помчался к лагерю, оставив конвой для прикрытия своего отступления.
Донцы наступали несколькими полками. Спасло французского императора лишь то, что есаулы атамана Платова отвлеклись: они обнаружили неподалеку от ставки большое количество французской артиллерии. Донцы захватили и увезли с собой одиннадцать орудий, а оставшиеся двадцать девять вывели из строя.
С первых дней ноября начались сильные морозы, посыпал обильный снег. Русские заставили Наполеоновскую армию идти тем же путем, каким она наступала на Москву и который не на шутку был разорен. Продовольствие и фураж отсутствовали полностью. Настоящая русская стужа увеличивала страдания противника.
Однажды казаки напали на врагов, гревшихся у костра. На огне стоял большой котел, в котором варилась… человечина! Господь наказывал захватчиков за разоренную страну голодом так, что они принялись поедать друг друга.
Казакам тоже приходилось не сладко. Их ряды таяли. В тысячном Атаманском полку осталось только полтораста человек. Эти оставшиеся так неутомимо гнали бежавших из России захватчиков, что те принялись сдаваться любому мужику с ружьем. Но наши пленных уже не брали. У врагов отбирали оружие и отпускали на все четыре стороны. Бывшие французские солдаты принимались бродить по окружным деревням и с протянутой рукой обращались к русским: «Шер ами, шер ами-и-и»
[97], – звучало в самых непредсказуемых местах. С той поры французов помнят в народе только как побирающихся «шаромыжников».
