Памятуя, с какой легкостью навешиваются на Руси идеологические ярлыки и сколь трудно от них избавиться, читатель не удивится результативности столь голословных обвинений. К концу 1687 года «мудроборцы» смогли ликвидировать славяно-латинское училище Медведева, а на его месте в Заиконоспасском монастыре, там, где планировалось открытие Московской Академии, устроить «греческие», или «елленославянские, схолы» братьев Лихудов. И по программе, и по статусу «схолы» напоминали проект Академии не более, чем бурса – университет. Несмотря на то что в парадном зале новоявленного учебного заведения был выставлен портрет царя Федора Алексеевича, а пожертвование на школу удалось получить даже от князя Василия Голицына, «мудроборцам» удалось обмануть лишь позднейших историков, но не современников. Не только посторонние, но и столь близкие к патриарху люди, как чудовские монахи-летописцы и его личный секретарь Карион Истомин, отказывались принимать школу за Академию
{107}.
Особые меры предпринимались церковными властями по отношению к «еретику» Медведеву. Некие «знаменитые от духовных лиц» поносили его позицию «при честных людях». Ему запрещалось, и неоднократно, излагать свое мнение публично; «от начальных духовных» раздавались угрозы; в правительство поступали доносы – и все для того, писал Сильвестр, «чтобы меня тем смиря, от того со Христом о пресуществлении держания страхом отвратити». Не только от начальства, но и от «человекоугодников» Медведев вынужден был «велию нужду терпети». Но страх и притеснения не сломили просветителя и не заставили его пользоваться тем же оружием, что и его враги. На клевету писатель ответил капитальной монографией, ясно и четко толкующей спорный вопрос.
«Книга о манне хлеба животного», насчитывающая в рукописи 718 больших страниц, была написана на одном дыхании, с ноября по декабрь 1687 года. Она столь основательно разоблачала признанное патриархом мнение о пресуществлении, что даже в конце XIX века издание полного текста книги оказалось затруднительным. Медведев тщательно рассмотрел сотни источников, давая ссылки на цитированные книги Отцов Церкви и богословов Востока и Запада.
Книга Медведева разительно отличалась от «тетрадей» Евфимия. Тот (с помощью братьев Лихудов) пытался придать сочинению лишь видимость учености, рассчитывая, по словам современника, на то, что «народ здесь неученый, а неученые люди и неистину почтут за истину, если ее украсить цветами красноречия и доводами философии». Сильвестр же писал: «Заботясь об одной истине, а не премудрыми словесами украшаясь». Книга Медведева была «ради удобнейшего всем людям понятия или уразумения просто написана».
Словесные красоты могли лишь затуманить предмет спора, ибо речь в книге Медведева шла о достаточно сложном предмете: о методе выяснения истины. Сильвестр старался показать пример точности и последовательности в использовании древних текстов, пройти весь путь рассуждений вместе с читателем, чтобы тот мог лично убедиться в правильности всех заключений, а при сомнении – проверить автора, обратившись к точно указанным первоисточникам.
Евфимий и изустно поддерживавшие его церковные иерархи старались не вдаваться в аргументацию Медведева – он же, напротив, разбирает каждое их положение. Перед читателем открывалась печальная картина: ложные ссылки на авторитеты, неверные переводы и грамматические искажения цитат, «выдергивание» из источников подходящих кусков то из начала, то из конца, а то и из середины фразы. Многие из этих методов, применявшихся «мудроборцами», знакомы современному читателю и по литературе нашего времени: их живучесть поразительна. Тем более важно отметить, что борьба за правильное использование источников, за толкование мнений разных авторов «праведно, как они в своих книгах писали», велась в России уже в XVII столетии.
Особое внимание Сильвестр Медведев уделил такому известному по сей день приему сокрытия истины, как выведение спора из рациональных рамок в сферу идеологической конфронтации. Просветитель обращал внимание читателя на то, сколь активно «мудроборцы» убеждают, будто основное противоречие сводится к борьбе греческого и латинского богословия и что «все латинское суемудрие, несогласное святой восточной православной церкви, не есть древнепреданное и истинное, но новосочиненное и лживое». Но кто и как определяет, что «несогласно святой восточной православной церкви»? Вот корень проблемы, от которой уводит людей тщательно культивируемый, как бы сейчас сказали, «образ врага», главная функция которого – заставить людей «не рассуждать», ибо это на руку противнику.
«Не рассуждать!» – вот поистине крылатое выражение, столетия парящее над просторами России. Различные восходящие потоки поддерживали его в воздухе; для Русской православной церкви XVII века одним из таких мощных потоков была грекофилия. В самом деле, если православные греки являются для Руси «источником благочестия» и «учителями веры», то могут ли россияне высказывать свое мнение по вопросам собственной религии?! Смеют ли они, как выразился Медведев, «мыслити себе» или должны без всякого разумения слушать заезжих учителей?
Сильвестр выступал прямым продолжателем дела Арсения Суханова – выдающегося путешественника и собирателя древних книг, который еще накануне никонианских реформ доказывал, что «знают у нас (в России. – А. Б.) древнее писание святых апостол и святых отец и без четырех патриархов». Суханов считал, что с падением Византии и возвышением Московского царства центр мирового православия переместился в Россию. Основным критерием для спасения подлинного благочестия церкви является, по его мнению, наличие суверенного православного государства. Это публицистическое преувеличение оправдывалось в XVII веке необходимостью защиты российских христиан от грекофилии, использовавшейся как средство затыкания ртов. «Греки», по мнению Арсения, не могли быть «учителями» россиян, поскольку их святыни и древние книги давно проданы в Москву, поскольку они не имеют ни училищ, ни типографий, поскольку они зависят от прихоти мусульманских правителей и «подарков» из России. Знаменитые сухановские «Прения с греками о вере» были во второй половине XVII века одним из популярнейших публицистических сочинений, причем отнюдь не только в старообрядческой среде
{108}. Медведеву не нужно было убеждать образованных москвичей в правоте Суханова – он мог в своей книге ограничиться аргументами по теме евхаристии и иронией в адрес «мудроборцев».
Эта ирония прорывается в книге Медведева вместе с горькими строками о преследованиях, которым автор подвергается за то только, что не может отказаться от познанной им истины. «По премногу от противных бедствием отяготился», – признается Сильвестр, знаю о «весьма свирепом восстании» на меня врагов и чудом спасаюсь до сего дня «от свирепыя беды» благодаря многим православным, приходящим ко мне и поддерживающим в трудный час. А в спорах – «Богу благодарение, всегда победителя мя творящему!». Над Лихудами Медведев способен шутить, переводя их фамилию «российским языком» – «волчата». Но низкопоклонство отечественных иерархов перед приезжими греками, унижение и оскорбление россиян – не смешно. «Кто, – пишет Медведев, – не только от христиан, но и от бусурман не посмеется, что уже 700 лет, как благоволил Бог просветить Россию святым крещением, однако и ныне некие глаголют, будто еще православной христианской веры истинно и доселе как бы не знаем, но во мраке неразумия пребываем». И потому, продолжает Сильвестр, как только приезжают с Востока духовные лица, наши русские иерархи немедленно перенимают все новшества, «как младенцы и как обезьяны у человека», не интересуясь соответствием этих обычаев древней греческой и славянской церковной литературе и не смущаясь тем, что новые греческие книги «печатаются у немец в разных местах и со старыми греческими книгами несогласны». Сами греки этого не замечают – а россиянам не позволено сравнивать старые обычаи и книги с новыми и устанавливать истину!
