В самом блестящем стихотворении Михаила Васильевича – «Вечернем размышлением о Божием величестве при случае великаго севернаго сияния» – прямо говорится о множественности населенных миров, где властвуют единые законы природы. Поэт-естествоиспытатель как бы стоит на краю бездны нескончаемого познания, где сомнения развивающейся науки связаны с трепетным восхищением величием замысла мироздания. Эта вторая из упомянутых нами од, любимейшая автором, вызывала не только восторг просвещенных современников, но, вместе с «Утренним размышлением», вошла в России XVIII века в многочисленные рукописные песенники. Стихи Ломоносова «много, часто, в широкой городской, и не только городской, среде распевались любителями, твердились ими наизусть, повторялись с голоса…». И они заслуживали этого:
Лице свое скрывает день,
Поля покрыла мрачна ночь,
Взошла на горы чорна тень,
Лучи от нас склонились прочь.
Открылась бездна звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.
Песчинка как в морских волнах,
Как мала искра в вечном льде,
Как в сильном ветре тонкой прах,
В свирепом как перо огне,
Так я, в сей бездне углублен,
Теряюсь, мысльми утомлен!
Уста премудрых нам гласят:
«Там разных множество светов,
Несчетны солнца там горят,
Народы там и круг веков;
Для общей славы божества
Там равна сила естества».
Нет никаких сведений, что чтение и публикация этих од (особенно последней) вызывали сопротивление духовенства, что в них был заложен намеренный вызов церковным представлениям о мироздании. Не публицистическая заостренность, а философское сомнение звучит в обращении автора к ученым, которые пока не в силах объяснить многие явления:
Сомнений полон ваш ответ
О том, что окрест ближних мест.
Скажите ж, коль пространен свет?
И что малейших дале звезд?
Неведом тварей вам конец?
Скажите ж, коль велик Творец?
«Что святее и что спасительнее быть может, как поучаясь в делах Господних, на высокий славы его престол взирать мысленно и проповедывать его величество, премудрость и силу? – вопрошал Михаил Васильевич в 1749 году в похвальном слове императрице Елизавете Петровне. – К сему отворяет Астрономия пространное рук его здание: весь видимый мир сей и чудных дел его многообразную хитрость Физика показует, подавая обильную и богатую материю к познанию и прославлению Творца от твари»
{146}.
Едва ли эти риторические обороты отражали глубокие черты мировоззрения Ломоносова. Важен, скорее, мирный по отношению к религии тон его публичных выступлений. Между тем гроза надвигалась. 1750-е годы были отмечены общеевропейской клерикальной реакцией. В России уже с конца 1740-х годов все отчетливее проявлялось стремление Синода распространить сферу своего «цензурного действования» на литературу, как научную, так и художественную, особенно на сочинения, «трактующие о множестве миров, о Коперниковской системе и склонные к натурализму»
{147}. Активизировалось духовное ведомство и в области контроля над просвещением.
«Кратко объявляю и думаю, – писал Ломоносов в 1748 году в ответ на запрос В.К. Тредьяковского о “Регламенте” академического университета, – что в Университете неотменно должно быть трем факультетам: юридическому, медицинскому и философскому (богословский оставляю синодальным училищам)». В самом «Регламенте» Михаил Васильевич выразился жестче: «Духовенству к учениям, правду физическую для пользы и просвещения показующим, не привязываться, а особливо не ругать наук в проповедях». В записке И.И. Шувалову об учреждаемом по инициативе Ломоносова Московском университете (1754) и в «Проекте об учреждении Московского университета» (см. § 4) богословие также было категорически исключено из круга изучаемых в нем дисциплин
{148}.
«Не привязываться» Михаил Васильевич требовал не случайно, ибо духовенство, пока еще неофициально, выражало недовольство светским образованием. В 1750 году И.Д. Шумахер записал в дневник: «Кое-кто из духовенства заявил, что профессоры внушают студентам опасные начала». Всполошившееся академическое начальство немедля внесло в «учреждение об университете и гимназии» требование к ректору «смотреть… прилежно, чтоб профессоры лекции свои порядочно имели, оные по произвольному образцу и в Канцелярии (Академии наук. – А. Б.) апробированному располагали и не учили б ничего, что противно может быть православной греко-российской вере, форме правительства и добронравию».
Поскольку «противной православной… вере» духовенство упорно считало гелиоцентрическую систему, Ломоносову пришлось включить в свое знаменитое «Письмо о пользе стекла… писанное в 1752 году» резкую отповедь «невеждам свирепым», веками стремящимся погубить научную астрономию. Считая миф о наказании Прометея подлыми и нескладными враками, поэт предполагает:
Не свергла ль в пагубу наука Прометея?
Не злясь ли на него, невежд свирепых полк
На знатны вымыслы сложил неправой толк?
Не наблюдал ли звезд тогда сквозь Телескопы,
Что ныне воскресил труд щастливой Европы?
Не огнь ли он Стеклом умел сводить с небес
И пагубу себе от Варваров нанес,
Что предали на казнь, обнесши чародеем?
Коль много таковых примеров мы имеем,
Что зависть, скрыв себя под святости покров,
И груба ревность с ней, на правду строя ков,
От самой древности воюют многократно,
Чем много знания погибло невозвратно!
Приводя пример гибели знания, Ломоносов рассказывает о греческом астрономе III века до н. э. Аристархе Самосском, доказывавшем, что Земля вращается вокруг своей оси и вокруг Солнца, и за это обвиненным неким Клеантом в богохульстве:
Под видом ложным сих (языческих. – А. Б.) почтения Богов
Закрыт был звездный мир чрез множество веков.
Боясь падения неправой оной веры,
Вели всегдашню брань с наукой лицемеры,
Дабы она, открыв величество небес,
И разность дивную неведомых чудес,
Не показала всем, что непостижна сила
Единаго Творца весь мир сей сотворила.
Что Марс, Нептун, Зевес, все сонмище Богов
Не стоят тучных жертв, ниже под жертву дров,
Что агньцов и волов жрецы едят напрасно:
Сие одно, сие казалось быть опасно!
Оттоле Землю все считали посреде.
Астроном весь свой век в бесплодном был труде
Запутан циклами, пока восстал Коперник,
Презритель зависти и варварству соперник…
Поэт показывает читателю преимущества гелиоцентрической системы, рассказывает о подтверждении мыслей Коперника с помощью телескопов Гюйгенсом, Кеплером, Ньютоном, о новой небесной механике. Такие идеи, подтверждающие величие Бога, говорит поэт, веселят гораздо больше, чем измерение Вселенной без математики, чем напрасное употребление «слова божия», ведущее к заблуждениям. Он не оставляет у читателя сомнений в том, что сказанное о языческих жрецах относится и к христианскому духовенству.
