Послание киевского князя звучало явной и вполне осязаемой угрозой: «Вот, град ваш славный взял. Слышал я, что сестру имеет девою. Если не дадите ее за меня, то вот – сотворю граду вашему, как и этому сотворил». Падение Херсонеса, весть о котором пришла сразу после победы при Авидосе, было воспринято в Константинополе как внезапное бедствие. Отвоевать столицу крымской фемы не имелось ни малейшей возможности. Обещание Владимира пойти на Царьград могло оказаться пустым бахвальством победителя-«варвара» – а если нет? Империя еще не забыла ни давних набегов «русов», ни разорительной войны со Святославом. А между тем Варда Склир пока не был сломлен и собирал новые силы для борьбы с Македонским домом. Василий и Константин «печалились» – но вынуждены были сдаться. В конечном счете Владимир выполнил их главное условие – крестился. Теперь же устами своих послов он обещал крестить и Русь. Здесь веско могло прозвучать слово патриарха Николая Хрисоверга.
Оставалось упросить саму Анну. Корсунская легенда, – почти единственный наш источник, согласно которому Владимир был еще язычником, – сгущает краски, но ненамного. От крещения «варвара», в искренность которого у Анны верить никаких оснований не было, мало что менялось. Братья в конечном счете просто приказали ей отправляться. Анна говорила им: «К поганым не пойду. Лучше мне здесь умереть». Василий и Константин взывали к религиозным чувствам и к долгу перед Империей: «А вдруг тобою обратит Бог Русскую землю в покаяние? А Греческую землю избавишь от лютого рабства. Видишь ведь. Сколько зла русы сотворили грекам. А если сейчас не пойдешь, то же сотворят нам». «И едва ее понудили», – заключает летописец.
Владимир вроде бы приглашал самих новых свойственников в Корсунь, но те не рискнули являться ему на глаза – да и сохранили остатки достоинства перед лицом продолжающегося мятежа. Анна вместе с русскими послами и своими сопровождающими взошла на приготовленную для нее «кубару» – то есть морской корабль. С ней плыла в Корсунь достойная порфирородной царевны свита – сановники императорского двора и священнослужители. Анна с плачем облобызала родственников и навсегда простилась с ними. Плакали и оба императора.
Перед самым отплытием царевна повернулась к куполам Софийского собора и взмолилась: «О Великое Человеколюбие, высокий Царь Славы, Премудрость Отчая, из чистой Отроковицы храм себе создавший, Сыне и Десница Вышнего, – простри, Отче Вседержитель, десницу от средины ядра Твоего и истреби врагов Христа Твоего! Се, враги твои расшумелись, и ненавидящие Тебя воздвигли главу, и на людей Твоих лукавствуют волею, и совещаются на святых, и говорят: “Истребим их из языков, и да не упоминается имя”, зрящее умом на Тебя. Но, Господи, Господи, да не заглушишь слез моих и не прекратишь, и, Боже, от противящихся деснице Твоей сохрани меня, Господи, как зеницу ока, и кровом крыл Твоих укрой меня. Все ведь для Тебя возможно, и Твоя слава во веки, аминь». С этими словами она утерла слезы и взошла на корабль.
Еще в апреле или уже в начале мая 989 года Анна прибыла в Херсонес. Узнав о приближении императорского судна, горожане высыпали за ворота. Анну они встречали как свою освободительницу. К тому же впервые за долгие годы в их город прибыла особа из императорского дома. Царевну «с поклоном» ввели в стены Херсонеса. Ей отвели дворец рядом с дворцом, который занял Владимир. Их «палаты» частично разделяла – весьма знаменательно – христианская церковь. Дворец, отведенный Анне, располагался позади храма, «за алтарем», а захваченный русским князем – с одного из «краев».
Согласно Корсунской легенде, именно тогда Владимир «разболелся очами». «И не видел ничего, – повествует летопись, – и тужил вельми, и не мыслил, что сотворить». Анна послала к жениху со словами: «Если хочешь избыть болезни этой, то поскорее крестись. Если не сделаешь, то не избудешь сего». Версия легенды, приводящая ее молитву перед отплытием, именно в этом находит ответ: «Господи, глаголавший пророком Давидом, что живой в помощи Вышнего в крове Бога Небесного водворится, – обращается Анна к Богу, – ныне Ты заступник мой и прибежище мое, Бог мой и Помощник мой, уповаю на Тебя». Владимир тогда вторично приносит Богу обет креститься: «Если истинно это будет, то воистину велик Бог христианский». «И повелел, – говорит, наконец, летописец, – крестить себя».
Владимира, по этой версии, крестил корсунский епископ со своими иереями. «Как возложил на него руку, – продолжается рассказ, – тут же прозрел». Владимир в ликовании воскликнул: «Впервые увидел Бога истинного!» Многие дружинники князя немедленно окрестились. После этого Владимира повенчали с Анной.
Любопытно, что буквально каждый источник по-своему называет церковь, в которой крестился Владимир. При этом местоположение везде называется одно и то же: «И стоит та церковь в Корсуни посреди града, где торг делают корсуняне». В списке первой части Начальной летописи, относящемся к XVI веку, названа церковь Cвятого Климента. Этот храм, в котором покоилась обретенная Константином-Кириллом глава святого Климента Римского, действительно была хорошо известна Владимиру. Но Новгородская первая летопись младшего извода, включающая ту же Начальную летопись, говорит о церкви Cвятого Василиска. Это единственное (!) прямое расхождение между двумя источниками на много листов текста. Версии «Повести временных лет» тоже расходятся настолько, что угадать первоначальный вариант невозможно. Южнорусская Ипатьевская летопись говорит о церкви Cвятой Софии. Владимирская Радзивилловская – о церкви Cвятой Богородицы. Но Лаврентьевская летопись, воспринявшая тот же Сильвестров вариант «Повести», – о церкви Cвятого Василия. Видимо, вслед за Летописцем Переяславля Суздальского, который пользовался одной из несохранившихся версий Жития и называет ту же церковь. Наконец, старейшая редакция Жития XII века называет церковь Святого Иакова – правда, не навязывает ей того же «летописного» места на торгу.
Такой разнобой, – конечно, одно из главных свидетельств легендарности корсунского крещения. В церкви на торгу, как бы ни называлась она, состоялось только венчание Владимира и Анны. Кстати, справедлива высказывавшаяся мысль о том, что многими русами оно и могло быть воспринято как «крещение». В конце концов это было первое христианское таинство, первая религиозная церемония новой веры, которую Владимир совершил публично, на глазах у дружины и прочих ратников. Что касается разных херсонских церквей, то в них крестились дружинники Владимира, увидевшие в открытом «крещении» князя ясно выраженную волю – и несомненное торжество новой веры. Корсунский поход должен был решительно повлиять на тех, кто видел в принятии князем христианства происки «льстивых» греков и опасался подчинения им. Владимир, вольно или невольно, показал, что Русь не подчинится Византии, даже будучи крещена ею.
Владимир крестился в Киеве. Но все-таки правы те ученые, которые говорят, что при этом христианином он стал только в Херсонесе. Киевское крещение не было ни легкомысленным, ни тем более лицемерным. Пусть оно выглядело немного поспешным – но князь долго вынашивал мысли о Христе и христианстве. И долго выбирал. Тем не менее византийская неуступчивость с легкостью пробудила в нем неглубоко уснувшего яростного «варварского» вождя. В Киеве Владимир не мог позволить себе изменить привычному образу жизни. При взятии Херсонеса он показал, что мало изменился со времен взятия Полоцка сам. Пусть насилие над Cтратиговной миф – но не миф вручение ее предавшему ее родителей на смерть Жадьберну. А следы свирепости Владимировой рати, – пепелища и братские могилы убитых, – пускай вовремя остановленной, остались в наследство современным археологам.
