В один из дней кабинетная ссора военноначальников вылилась в кровавое дело. Дело в том, что турки за каменными стенами тоже не отсиживались. При каждом удобном случае они устраивали вылазки по окружавшим Очаков виноградникам и садам, нападая на дозоры и пикеты.
27 июля они, набравшись смелости, рискнули на предприятие более крупное и сделали большую вылазку на крайний левый фланг осадных позиций. Внезапно выйдя из крепости, более двух тысяч янычар тихо пробирались лощинами вдоль берега лимана и внезапно ударили на пикет из бугских казаков, сбили его и двинулись дальше. Суворов находился неподалеку. Он построил два батальона гренадер и пустил один из них в атаку. Произошла жестокая схватка; Турки, пользуясь холмистой местностью, держались упорно. Из крепости к ним прибывали подкрепления. Вскоре против нас дралось уже более трех тысяч турок. Ситуацию переломил полковник Золотухин, который повел в атаку второй гренадерский батальон и штыками погнал турок в крепость. Теперь уже турки бежали, а наши преследовали и кололи. Тем временем подоспело еще несколько наших батальонов. Наши захватили передовой ретрашамент. Но к туркам тоже подошло подкрепление, и они снова ввязались в драку. Суворов был в боевых порядках и руководил боем.
– Помилуй Бог! Кажется, у нас сегодня есть шанс ворваться в крепость! – азартно говорил Суворов бывшему рядом с ним генерал-поручику Бибикову. – Если сломим турка, то на его плечах и ворвемся! Чего только светлейший медлит!
Генерал Энгельгардт и другие современники полагали, что Суворов намеревался, видя медленность военных действий, заставить Потемкина этим средством решиться на штурм, или самому с своим корпусом на плечах турок ворваться в крепость. Принц де Линь, видя, что турки сосредоточивают все силы на том месте, где происходила атака Суворова, старался уговорить Потемкина броситься на оставшуюся почти без защиты левую часть укрепления. Потемкин был в страшном волнении; сначала он вовсе не отвечал на запросы, сделанные принцем де Линем через одного австрийского, а затем и через русского офицера. Принц уверял в своих письмах об этом эпизоде, что Потемкин в эти минуты проливал слезы, жалея о значительном числе убитых солдат. Затем он наотрез отказал принцу. Общего штурма так и не последовало, и осада продолжалась еще более четырех месяцев.
А бой был в самом разгаре. Внезапно Суворов дернулся в седле и осунулся.
– Кажется, я ранен! – сказал он сопровождавшему его ординарцу.
С затылка по шее обильно стекала кровь.
Позднее говорили, что генерал-аншефа выследил перебежавший в крепость крещеный турок и показал генерала янычару снайперу. Как бы то ни было, но пуля пробила Суворову шею и остановилась у затылка. К этому времени солдаты в азарте подобрались к самым стенам и попали под пушечный огонь. Уезжая, Суворов передал командование генерал-поручику Бибикову:
– Отводите войска из-под пушечного огня!
Далее случилось непонятное. То ли приказание было неправильно понято и исполнено, то ли ранение и отъезд Суворова произвело на войска столь сильное впечатление, только вместо того, чтобы отводить батальоны исподволь и отступать в порядке, был дан отбой. Солдаты смешались, бросились назад, началось настоящее бегство. При этом турки продолжали огонь, поражая бегущих.
В тот день наши потери составили около четырех сотен человек.
Лошадь, на которой прискакал с поля боя Суворов, едва ее разнуздали, упала замертво. В ее теле нашли сразу несколько пуль. К раненому генерал-аншефу вызвали хирурга и священника. Когда вырезали пулю, генерал-аншеф лишился чувств.
Разъяренный своеволием генерала, Потемкин не хотел его видеть, но написал письмо, в котором жестоко упрекал за бесполезную погибель солдат: «Солдаты такая драгоценность, что ими нельзя бесполезно жертвовать… Ни за что ни про что погублено столько драгоценного народа, что весь Очаков того не стоит! Странно, что при мне мои подчиненные распоряжаются движениями войск, даже не уведомляя меня!»
Из мемуаров переводчика канцелярии светлейшего Романа Цебрикова: «О, Боже! колико судьбы твои неисповедимы! После обеда выступает разженный крепкими напитками генерал-аншеф Суворов с храбрым батальоном старых заслуженных и в прошедшую войну неустрашимостию отличившихся гренадеров из лагерей; сам вперед, ведет их к стенам очаковским. Турки или от страху, или нам в посмеяние, стоя у ворот градских, выгоняют собак в великом множестве из крепости и встравливают их против сих воинов. Сии приближаются; турки выходят из крепости, устремляются с неописанною яростию на наших гренадеров, держа в зубах кинжал, обоюду изощренный, в руке острый меч и в другой оружие, имея в прибавок на боку пару пистолетов; они проходят ров, становятся в боевой порядок – палят, наши отвечают своею стрельбою. Суворов кричит: “Приступи!” Турки прогоняются в ров; но Суворов получает неопасную в плечо рану от ружейного выстрела и велит преследовать турков в ров; солдаты повинуются, но турки поспеша выскочить из оного стреляют наших гренадеров, убивают, ранят и малое число оставшихся из них обращают в бегство. Подоспевает с нашей стороны другой батальон для подкрепления, но по близости крепости турков число несказанно усугубляется. Наступают сотня казаков, волонтеров и несколько эскадронов легких войск, но турков высыпается тысяч пять из города. Сражение чинится ужасное, проливается кровь, и пули ружейные, ядра, картечи, бомбы из пушек и мечи разного рода – все устремляется на поражение сих злосчастных жертв – разумных тварей – лютость турков не довольствуется тем, чтобы убивать… наимучительнейшим образом, но чтоб и наругаться над человечеством, отрезывая головы и унося с собою, натыкая на колья по стенам градским, дабы зверское мщение свое простирать и на бесчувственную часть, удивительнейший член состава человека – голову. Не щадятся тут офицеры, коих отцы чрез толь долгое время с рачительностью и великим иждивением воспитывали… все в замешательстве, и немного требовалось уже времени для посечения турецким железом наихрабрейших наших воинов, числом против неприятеля весьма немногих, ежели бы Репнин не подоспел было с третьим батальоном и с конным кирасирским полком и не спас сей злосчастной жертвы от конечной гибели, которой пьяная голова оную подвергала.
Князь по человеколюбивому и сострадательному сердцу не мог не пролить потока слез, слыша таковые печальные вести, и когда ему сказано было, что любимый его полк кирасирский поведен против неприятеля, то он – “о, Боже мой! вы всех рады отдать на жертву сим варварам”.
Все иностранные офицеры, бывшие на сем сражении зрителями, удивлялись неустрашимости наших солдат, от коих они слышали, когда возвращались в свой стан окровавленные и ранами покрытые: “мы-де, солдаты, очень стояли крепко, да некому нами было командовать”. Уже и сами солдаты начинают чувствовать свое достоинство, но, правда, есть и офицеры храбрые, а особливо один капитан, низложивший двух турок, отняв у одного из них кинжал, и возвратился в стан весь окровавленный, пеший, держа в руках утешающую его добычу, знак его храбрости… Раненых всех около трехсот; на поле побитых, когда сегодня поутру собирали, найдено более ста пятидесяти; одних туловищ без голов насчитали до 80-ти, так сколько должно быть с головами убитых, с коих турки во время сражения не успели головы отрезать, и сколько испустили вздох последний, дошед до стана – конечно, более показанного числа. Так насильно утащено турками в крепость до 50-ти гренадеров. Прапорщик, которого также турки влекли в плен за шиворот, выхватя скрытый у себя нож, поразил своего врага, но после в скорости сделался предметом жесточайшего мщения окружавших его турков и срублен в куски: голова же его унесена и с прочими взоткнута на колья на стенах очаковских. Турки сей день с ругательною дерзостию вызывали опять нас на сражение».
