Это стало первым свидетельством того, что против преимущественно мирно настроенных народников (правда, старающихся вести революционную пропаганду, ориентируясь на будущее) были использованы крайние меры. Неудивительно, что вскоре последовала соответствующая реакция со стороны радикально настроенной молодежи.
Факт остается фактом: в царской России государственный террор начался раньше, чем индивидуальный.
Значительную часть арестованных, вина которых так и не была доказана, освободили под надзор полиции. К тому же, было сочтено нежелательным публично демонстрировать массовый характер движения народовольцев. В суд Особого присутствия Сената передали дела на 197 человек, но до начала суда умерли еще четверо.
Главный обвинитель, товарищ обер-прокурора Сената В.А. Желиховский утверждал, что все арестованные пропагандисты «составляли одно целое, одно преступное сообщество… основанное на теории Бакунина, возводящее невежество и леность в степень идеала и сулящее, в виде ближайше осуществимого блага, житье на чужой счет». И это «могло показаться заманчивым только для самой плохой части учащейся молодежи». Доказывая сей нелепый тезис, он сослался на манеру «называть друг друга, вопреки приличиям, не по именам, а употребляя клички».
Кто-то из подсудимых тут же сочинил пародию на речь прокурора (очень похожую на оригинал). Вот отрывок из этого сочинения. Указывая на скамью подсудимых, прокурор произносит:
Вот мы видим представителей
Государства разрушителей!
Сброд воришек и грабителей,
Огорчающих родителей,
Бросив в школе обучение,
Все они, без исключения,
Зарядив себя идеями,
Порожденными злодеями,
С криком «В бой, друзья, с рутиною!»
Русь, как сетью, паутиною,
Разорвав с семьею, с обществом,
Всю опутали сообществом.
Занимаясь агитацией,
Прибегали к конспирации:
Попустительства скрывали,
Клички членам надавали.
Так, Надежду звали «Надькой»,
Катерину звали «Катькой»,
«Васькой» назвали Василия,
Но напрасны их усилия…
Наиболее мощной демонстрацией революционного брожения в российском обществе явился именно данный процесс. Огромное впечатление произвела произнесенная на нем 15 ноября 1877 года речь подсудимого Ипполита Мышкина. Ее он заранее обсудил вместе с товарищами. В ней доказывал, что «преступное сообщество», стремящееся разрушить существующий строй, есть в действительности социально-революционная партия; ее создало движение в народ. Она пока еще не вполне организована, но имеет все данные сделаться таковой.
Когда Мышкин сказал: «Это не суд, а простая комедия или нечто худшее, более отвратительное, позорное…», председатель закричал: «Уведите его!» Жандармский офицер бросился к Мышкину, но подсудимые Рабинович и Стопане загородили ему дорогу.
После недолгой схватки офицер оттолкнул их и одной рукой обхватил Мышкина, а другой пытался зажать ему рот. Однако Мышкин громко продолжал: «…более позорное, чем дом терпимости: там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью, торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человечества!»
На помощь офицеру бросились жандармы, началась свалка. Мышкина схватили и потащили из помещения. В это время Стопане громко закричал: «Это не суд! Мерзавцы! Я вас презираю, негодяи, холопы!» Жандарм схватил его за грудь, толкнул в шею; другие подхватили его и поволокли. То же сделали и с Рабиновичем.
В зале поднялся невообразимый шум: крики негодования среди подсудимых и публики, истерика… Прокурор и секретарь суда растерялись и, стоя, наблюдали эту расправу. Главный судья с сенаторами ушел. Пристав от его имени закрыл заседание. Защитники возразили, что это они должны слышать от самого первоприсутствующего. Их пригласили в особую комнату, где председатель объявил заседание закрытым. Защитники требовали составления протокола об избиении подсудимых, но им было отказано. Прокурор Желиховский воскликнул: «Это чистая революция!»
Однако именно его злобное и клеветническое выступление оказалось, в сущности, провокационным. Даже на сенаторов, членов суда, выступление Мышкина произвело такое впечатление, что они вопреки закону не решились вызвать его на очередное заседание, где слушалось именно его дело. В январе 1878 года речь Мышкина была опубликована в эмигрантском журнале «Община» и неоднократно переиздавалась. Пародия на речь прокурора распространялась в рукописном виде.
Формальные итоги «процесса 193» таковы. Трое обвиняемых умерли в процессе суда. 13 человек присудили к каторге (от 5 до 10 лет), 23 – к различным срокам ссылки. 61 из отсидевших в предварительном заключении 3–4 года вменили в наказание этот срок, 90 были оправданы за недостатком улик. Одного оштрафовали, а двоих помиловали за предательские показания, обличающие их бывших товарищей.
…3 апреля 1878 года в Москве прошла демонстрация учащейся молодежи, закончившаяся жестоким побоищем. Началось с того, что студенты пошли за полицейскими каретами, где находились административно ссылаемые киевские народовольцы. Около Охотного Ряда на москвичей набросились мясники и лабазники из расположенных здесь лавок. Полиция не вмешивалась в драку, потому что сила была на стороне нападавших. Студенты были избиты, а демонстрация рассеяна.
На следующий день в газетах «Московские ведомости» и «Правительственный вестник» с удовлетворением отметили этот инцидент, толкуя его как «ответ русского простого народа» на оправдание четырьмя днями раньше Веры Засулич.
Конечно же, по меньшей мере странно выдавать столичных лавочников и мясников за простой русский народ, да и упоминание Засулич явно не к месту. Оказывается, этим людям пристав Тверской части заранее предложил помочь полиции усмирить студентов, якобы бунтующих против царя.
Наиболее активные участники демонстрации и некоторые мясники предстали перед мировым судьей. Студенты не отрицали своего присутствия на проводах товарищей, а один из мясников неожиданно заявил, что сожалеет о своем участии в драке, так как не знал, в чем было дело. После долгого разбирательства судья стал читать приговор. Почти все студенты были оправданы, лишь некоторые подверглись двум-трем дня ареста за нарушение тишины и спокойствия на улице.
Николай Морозов с тремя товарищами (все с револьверами в карманах) присутствовали как зрители в зале суда; на улице оставалась толпа студентов. Народовольцы собирались после оглашения приговора, который ожидался ими суровым, открыть стрельбу, учинить беспорядки. Теперь они спокойно разошлись по домам.
«И странная вещь! – вспоминал Михайлов. – Я сам не понимал возникших во мне новых чувств! Удаляясь вместе с другими и рассуждая логично, я приходил к выводу, что здесь произошла полная наша неудача в революционном смысле. Мягкий приговор мирового судьи разрушил для нас возможность сделать большую политическую демонстрацию, о которой пронеслись бы телеграммы во все концы России и за границу. Она, по моим тогдашним представлениям, сильно способствовала бы пробуждению окружающего общества от его гражданской спячки, а для царящего произвола была бы напоминанием о неизбежном конце. А между тем я внутренне весь ликовал. Как будто мы только что одержали большую победу!»
