«Нет, положительно скажу, не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов… Это только у Пушкина, и в этом смысле… он явление невиданное и неслыханное, а по-нашему, и пророческое, ибо… тут-то и выразилась наиболее его национальная русская сила, выразилась именно народность его поэзии, народность в дальнейшем своем развитии, народность нашего будущего, таящегося уже в настоящем, и выразилась пророчески. Ибо что такое сила духа русской народности, как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности?..
О, все это славянофильство и западничество наше есть только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое. Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей…
Главное, все это покажется самонадеянным: „Это нам-то, дескать, нашей-то нищей, нашей-то грубой земле такой удел? Это нам-то предназначено в человечестве высказать новое слово?” Что же, разве я про экономическую славу говорю, про славу меча или науки? Я говорю лишь о братстве людей и о том, что ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина. Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю „в рабском виде исходил, благословляя”, Христос». (В конце он процитировал Ф. Тютчева.)
Его речь вызвала неимоверный восторг зала. Начались истерики, люди со слезами радости обнимали друг друга, особо впечатлительные падали в обморок. Иван Аксаков, отказавшись от своего выступления, воскликнул с эстрады: свершилось историческое событие! Рассеялись тучи, облекавшие горизонт, и воссияло солнце! С этой поры наступает братство и не будет недоразумений!
Зал отвечал восторженными криками, овациями, и вновь все обнимались в экстазе… В письме к жене Достоевский обрисовал происходившее: «Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей, то зала была как в истерике, когда я закончил – я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть друг друга, а любить. Порядок заседания нарушился: все ринулись ко мне на эстраду: гранд-дамы, студентки, государственные секретари, студенты – все это обнимало, целовало меня. Все члены нашего общества, бывшие на эстраде, обнимали меня и целовали, все, буквально все, плакали от восторга. Вызовы продолжались полчаса…»
Аксаков И.С.
Таким был поистине массовый психоз, охвативший разом более тысячи людей. Казалось, свершилось наконец-то великое духовное очищение – и не водой или иными ритуалами, а Словом!
…Увы, уже на следующий день страсти улеглись. Яркая вспышка энтузиазма угасла в суете будней, и все встало на круги своя. Слезы умиления не надолго просветляют души. Благие порывы хороши лишь тогда, когда подвигают на добрые дела. В противном случае они тешат самолюбие – не более того.
Да и чем можно было ответить на страстный призыв Достоевского к братскому единению и упованию на всемирную отзывчивость русской души? Если уж говорить о благородных порывах и стремлении к братскому единению, то следовало бы в первую очередь подумать не о мировых проблемах, не о «всечеловеке» и необычайной отзывчивости русской души. Ведь всякая бывает душа конкретного русского человека (да и нерусского тоже). Мало ли у нас подлецов и предателей, тупых обывателей и алчных предпринимателей? Мало ли откровенных дураков и лукавых лжепророков, поучающих жить «не по лжи»?
Возможно, и даже вполне вероятно, что подобных субъектов во времена Достоевского было значительно меньше, чем теперь. Но все равно вряд ли допустимо – если только не ради красного словца – говорить о народе столь обобщенно. Тем более когда большинство этого самого народа пребывает в невежестве, неграмотно, имеет мало свободного времени при постоянной заботе о хлебе насущном.
И возникает вопрос: кто же должен отозваться на призыв к братской солидарности, брошенный Достоевским? Конечно же, не мужик или рабочий, не революционер или бедный студент. Они бы и рады раскрыть свои братские объятия богачам и вельможам, да те их и на порог не пустят. Такова реальность. Совершенно очевидно: первый шаг к примирению и единению должны сделать имущие власть и капиталы. Да вот беда: они-то этого и не делают!
Не только эта пламенная речь – вся великая, гуманная и мудрая русская литература ХIХ века призвана были нести просвещение умов и освящение душ. Сам Достоевский писал про «униженных и оскорбленных», посвятив им не только роман такого названия, но и множество пронзительных строк в своих произведениях – публицистических и художественных. Возможно, многие из присутствовавших на его памятной речи не раз плакали над сочинениями Тургенева, Толстого, Достоевского… И все-таки самые светлые душевные порывы гаснут, если нет им возможности проявиться в реальных поступках.
Как отозвался П.Л. Лавров: «Конечно, молодежь, делавшая овации Достоевскому, брала из его речи не то, что он действительно говорил, а то, что в этой речи соответствовало ее стремлениям. Не христианское прощение зла, наносимого братьям, читала она в туманных словах нервного оратора… а солидарность в борьбе за право на лучшую будущность для всех обездоленных братьев против их эксплуататоров всех наций… Эта страстная и самоотверженная молодежь только что горько испытала, насколько она оторвана от народа; за эту оторванность она заплатила шестью годами бесплодной пропаганды, тысячами жертв братьев, томившихся на каторге, умиравших в одиночном заключении и на виселице…
Свою боль скитальчества по русской земле, свое жаркое желание слиться с народом, свою страстную готовность жить и умереть за братьев она вносила в слова оратора, и ее овации, которые он гордо принимал за „событие”, относились к ее собственной трагической истории, которую она подкладывала под его туманные фразы».
Такова была реакция идеолога русской революции на страстные призывы Федора Михайловича.
К сожалению, Лавров был прав. Хотя слова его не способны вызвать ни душевного порыва, ни слез умиления и, уж конечно, ни братских объятий, его мысли отражают реальность, а не высокие и, возможно, недостижимые идеалы, которые провозглашал великий писатель.
Между прочим, по свидетельству современника, Достоевский так отозвался о деле «террористки» Веры Засулич: «Осудить эту девушку нельзя… Нет, нет, наказание тут неуместно и бесцельно… Напротив, присяжные должны бы сказать подсудимой: „У тебя грех на душе, ты хотела убить человека, но ты уже искупила его, – иди и не поступай так в другой раз”». (Как мы знаем, присяжные действительно оправдали ее.)
