Афанасий с печалью смотрел на всеобщее озлобление, воцарившееся из-за опричнины. Он предчувствовал грядущие потрясения, однако сделать ничего не мог. Ему не хватило духа восстать против опричных порядков, но оказалось достаточно, чтобы не поддерживать их. Какой выход оставался? Положить митрополичий посох. Пройдет совсем немного времени, и вспыхнет первое антиопричное выступление, казни возобновятся, подтвердятся худшие предчувствия Афанасия… Но к этому мы вернемся чуть погодя, в связи с митрополичь им правлением Филиппа.
Так или иначе, весной 1566 года Иван IV оказался в неприятном положении. Опричнина привела к столкновению с главой Церкви. И если оно приняло мягкую форму, то только благодаря смиренному характеру Афанасия. А продолжение конфликта сулило прямую «поруху» царскому имени.
Иван IV должен был отнестись к выбору нового митрополита с большим тщанием и большой осторожностью. Он находился тогда в зените всевластия, именно от его решения зависело, кто займет митрополичью кафедру.
И государь в конечном итоге возвысил максимально неудобного для себя человека. Почему?
Почему именно Филипп?
Поставление его в сан выглядит парадоксальным.
Кто он такой? Игумен обители, стоящей за тридевять земель от столицы, на самом краю державы. Пусть известной, но всё-таки не чета Троице-Сергиеву монастырю или, скажем, Кирилло-Белозерскому. Да и слава Соловков во многом создалась благодаря неусыпной деятельности Филиппа… Столичное духовенство, из которого обычно и выходили митрополиты, думать не думало о Филиппе. Царь его едва знал. Царь на Соловках ни разу в жизни не был. У Ивана IV в церковной иерархии хватало верных исполнителей его воли, но он почему-то не стал поднимать до высот митрополичьей власти никого из них.
Допустим, Иван Васильевич в ту пору испытывал сильнейшее раздражение против московского духовенства. Оно противилось царской затее с опричниной. Во всяком случае, какая-то его часть. Ну а те, кто оставался покорен государю, как видно, не вызывали у него уважения.
Сердясь на непокорство Афанасия, не любя, может быть, каких-то столичных монастырских настоятелей, невысоко оценивая угодливое служение других духовных особ, Иван Васильевич продолжал испытывать благоговение перед Церковью в целом. Он еще не ударился в кровавое неистовство, он еще не учинил чудовищный Слободской орден, он еще не губил архиереев и архимандритов. Нет оснований думать, что в день основания опричнины всё доброе в душе государя куда-то исчезло и на место его пришло одно только черное беснование. Страсти, раздиравшие государя, не все еще выпростались из его сжатого кулака, худшие пока не получили свободы.
Всякое нравственное падение имеет долгую биографию, и пусть даже цветут его цветы, плодов еще долго может быть не видно…
Натура Ивана IV сохраняла изрядный запас благочестия. И оно не позволяло сделать митрополитом пустейшего льстеца. Полезный пес – все-таки пес, не сажать же его за стол! А ум Ивана Васильевича, который, кажется, не отрицают даже самые непримиримые критики царя, говорил ему, что во главе Церкви должна стоять значительная фигура. Унижение Церкви – унижение всей державы, на такое царь пока еще не шел. Но смирный холоп в митрополичьем кресле и есть великое унижение Церкви. Следовательно, требовался достойный человек праведной жизни, способный, к тому же, справиться с огромным «хозяйством» и вместе с тем никак не связанный с московскими оппозиционерами.
Филипп казался подходящей кандидатурой. По всем признакам.
Но скорее всего, возвышение Филиппа связано с родственной протекцией.
Ничего странного и удивительного в этом нет. Напротив, такова была норма жизни. Вся структура власти в Московском царстве пронизывалась родственными связями. Удачный брак стоил выигранного сражения, а продвижение одного человека открывало новые перспективы всему семейству. Карьеру делали не в одиночку, двигались наверх всем родом, поддерживая друг друга. Но… недаром так похоже звучат два слова: глагол «опалить» и существительное «опала». Тот, кто взлетел высоко, но упал, опалив крылья в огне государева гнева, тоже тащил родню за собой в пропасть. Родственные узы порой возвышали человека – против всех правил и обычаев – из полного ничтожества до верхних этажей придворной или военной иерархии.
Так что порадеть своему человечку в эпоху Московского государства было родовой доблестью, воплощением чести и здравого смысла. Подобное действие не несло в себе ни малейшего повода для общественной укоризны, как его воспринимают в наши дни.
В 60-х годах из огромного и весьма разветвленного рода Колычевых у государя Ивана Васильевича «в приближении» ходили двое. Прежде всего, боярин Федор Иванович Колычев-Умной, человек зрелых лет, опытный воевода и крупный дипломат. Во второй половине 60-х годов он был послом в Польше, выполняя, таким образом, важнейшую работу: от его успеха зависела судьба Ливонской войны. С боярским чином Федор Иванович перешел и в опричнину. Но «доброхотом» Филиппа мог быть не он, а его младший брат Василий Иванович. Он добился положения видного военачальника, получил думный чин окольничего. Главное же состоит в том, что Василий Иванович Колычев-Умной рано вошел в опричнину. Когда именно – неизвестно. Возможно, при ее основании. Его дальнейшая карьера показывает: все опричные годы царь ему доверял, да и после отмены опричнины не лишил своих милостей.
Итак, Колычевы-Умные стояли достаточно близко к государю, чтобы подойти к нему с рекомендациями, когда митрополичья кафедра оказалась вакантной. Более того, их, как видно, подталкивал родственный долг. К Филиппу братьям Федору и Василию полагалось относиться с почтением. У них был общий дед, Иван Андреевич Колычев, по прозвищу Лобан. Бог послал ему обильное потомство, пятерых сыновей. Так вот, Филипп родился у старшего из них, Степана, а Федор с Василием происходили от младшего, Ивана Умного. Поэтому для них Филипп – старший в роду, человек, о котором стыдно не заботиться.
Они, вероятно, и позаботились. За дальностью Соловков у братьев Колычевых-Умных не оставалось времени, чтобы отправить к Филиппу гонца с вопросом: «Дорогой родич, а сам-то ты желаешь ли оказаться в митрополичьем кресле?» Ситуация складывалась «горячая». Кто первый сообразит, как ею воспользоваться, тот и окажется в выигрыше. Следовало торопиться, пока у Афанасия не появился иной преемник. Вот братья и расстарались…
Умаляет ли хоть в малой степени такой поворот событий чистоту Филиппа? Нет.
Вероятно, к нему сначала пришла царская грамота с повелением отправляться в Москву, на митрополичий двор, а уж в столице родня рассказала, как удалось ей найти удобный момент, когда государь добр, как расхвалили благочестие Филиппа, как нашептали Ивану Васильевичу, дескать, «наш-то от столичных интриг далек, будет тебе честным слугой…» Отказываться выходило рискованно. И для себя, и для родни: разочарование царя могло дорого стоить Колычевым-Умным.
Слушая восторженный рассказ «племенников», Филипп, быть может, вздыхал и печалился. Он-то собирался довести до ума Преображенский храм, да возвести Никольскую церковь, да приискать себе достойную замену на игуменстве: годы-то уж немалые… А тут – на тебе заботу! И ведь думают, что сделали хорошо, почтили, возвысили.
