О перебежчике мне передали из сторожевого охранения по полевому телефону. Я приказал привести его ко мне в штаб дивизии. Вскоре часовые ввели молодого человека лет двадцати, в долгополой шинели кавалерийского образца, с помятой фуражкой в руках, с сорванной красной звездой, от которой осталась темная метина.
Перебежчик был очень светловолос, с прозрачными, какими-то пустыми глазами, лицо бледное и тревожное. Его опрятность, вся его складка и то, как ладно пригнана на нем кавалерийская шинель, выдавали в нем не простого красноармейца.
– Кто ты такой, фамилия? – сказал я, когда он отчетливо, по-юнкерски, отпечатал шаг к столу.
– Головин, кадет второго Московского корпуса.
Молодой человек смело и пристально смотрел на меня прозрачными глазами.
В тот день у меня коротал время командир 1-го артиллерийского дивизиона полковник Протасович. До привода перебежчика мы мирно рассматривали с ним старые журналы, найденные в доме, несколько разрозненных номеров «Нивы» благословенных довоенных времен – с каким трогательным чувством находили мы на войне эту старушку «Ниву», особенно рождественские и пасхальные номера, дышавшие домашним миром, – и целую груду «Огонька» в выцветших синеватых обложках, с размашистыми карикатурами Животовского и фотографиями заседаний Государственной думы.
Протасович вполголоса попросил у меня разрешения допрашивать перебежавшего кадета.
– Кто у вас был директором? – спросил Протасович.
Перебежчик ответил точно, потом повернулся ко мне и сказал со слегка покровительственной улыбкой – чего, дескать, допрашивать?
– Да, ваше превосходительство, ведь мы с вами сколько вместе стояли.
– Как так?
– Да я же белый… Служил в Белой армии, в Черноморском конном полку. Заболел тифом, в новороссийскую эвакуацию был оставлен, брошен в станице Кубанской. Вот и попал к красным… Теперь словчился перебежать к своим. Ваше превосходительство, разрешите зачислить меня в команду пеших разведчиков первого полка.
– Почему первого?
– Я всегда мечтал…
В его ответах не было ни звука, ни тени, которые могли бы вселить подозрение. Черноморский конный полк, действительно, очень часто плечо к плечу сражался рядом с дроздовцами, я хорошо знал у черноморцев многих офицеров. Может быть, потому, что такая обычная для белой молодежи биография была пересказана как-то слишком торопливо, что-то невнятное показалось мне в ней, неживое, а, главное, потому, может быть, что какое-то неприятное, глухое чувство вызывали во мне эти прозрачные, немигающие, со странным превосходством смотрящие в упор глаза, но я стал допрашивать кадета дальше.
– Где же черноморцы с нами стояли?
Перебежчик снова улыбнулся – и чего спрашивать такой вздор?
– Ваше превосходительство, да помните Азов…
– Ну, помню, а еще?
– А на хуторах… Вы к нам несколько раз приезжали.
Он вспомнил полковой обед, на котором присутствовал, назвал имена офицеров. Я пристально посмотрел на него: сомнений нет – это наша белая баклажка, кадетенок, попавший к красным и перебежавший к своим, но почему же не проходит невнятное недоверие к его складному, излишне складному, в чем-то мертвому рассказу и к его бледному, без кровинки, лицу, полному скрытой тревоги? «Пустяки», – подумал я и протянул ему портсигар:
– Хотите курить?
– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство.
Худая цепкая рука с хорошо выхоленными ногтями порылась, чуть дрожа, в портсигаре. И эти несолдатские ногти тоже показались мне неприятными.
– А вы какой Головин? – спросил Протасович.
Тощая рука на мгновение как-то неверно шевельнулась, потом вытащила папиросу. Перебежчик оправил ворот шинели и, глядя на Протасовича с покровительственной и самоуверенной улыбкой, ответил:
– Мой отец был председателем второй Государственной думы.
Протасович сильно сжал мне под столом колено. Какое странное совпадение: за несколько минут до привода перебежчика, рассматривая «Огонек», мы задержались на снимке президиума Государственной думы и, особенно, на большом портрете ее председателя Головина. Полковник Протасович хорошо знал Головина и вспоминал над «Огоньком» свои с ним встречи.
– Какое совпадение, – усмехнулся Протасович, отмахивая от лица табачный дым.
Перебежчик быстро взглянул на него, не понимая значения слов, потом вытянулся передо мной – ко мне он чувствовал больше приязни, чем к полковнику.
– Разрешите закурить?
– Курите.
Он стал раскуривать папиросу, глубоко втягивая щеки. Был освещен его острый подбородок, лоб и прозрачные глаза в тени. «Какие неприятные глаза, – подумал я, – и будто я их где-то видел».
– Так вы, Головин, сын председателя второй Думы? – повторил Протасович как бы рассеянно и небрежно.
– Так точно.
Перебежчик глубоко затянулся папиросой.
– Вы, конечно, помните, какую прическу носил ваш отец.
– Прическу?
Перебежчик темно, тревожно взглянул на полковника, но тут же улыбнулся с видом презрительного превосходства:
– Но почему же прическу? Я хорошо не помню.
– Ну как же так не помнить прическу своего отца, вспомните хорошенько.
– Английский пробор, – сказал перебежчик.
– Так. А усы?
– Коротко подстриженные, по-английски.
– Так.
Наступило молчание. Полковник Протасович потянул к себе груду «Огонька», перекинул несколько листов и молча показал мне портрет председателя второй Думы. Как известно, почтенный председатель был лысым, что называется, наголо – ни одного волоска, блистательный биллиардный шар, усы же носил густые и пышные, не по-английски, а по-вильгельмовски.
– Ты что же, сукин сын, врешь! – крикнул я на перебежчика.
Тот выронил папиросу.
– Говори, почему к нам перебежал. Кто ты такой?
– Я же сказал, что Головин; служил в Черноморском полку, белый, перешел к своим…
Он дерзко смотрел на меня, и я понял, кого напоминают эти пустые прозрачные глаза, эта трупная бледность, наглая усмешка превосходства. «Чекист», – мелькнуло у меня.
– Молчать, сукин сын, чекист! – крикнул я. – Довольно вертеть волынку, подойди сюда, смотри.
Я показал ему «Огонек» с портретом Головина.
– Где английский пробор, где подстриженные усы… Открывайся, кто ты такой. Не скажешь – запорю до смерти.
– Я Головин, сказано Головин…
– Если не хотите испытать худшего, – сказал я спокойно, – бросьте валять дурака и говорите дело. Кто вы такой?
– Разведчик штаба тринадцатой советской армии, – тихо отвечал перебежчик.
