Была все же существенная разница между этим «испанским Центробалтом» и нашим Центробалтом 1917 г. Наш Центробалт стал главным штабом моряков в условиях революции до Гражданской войны. Он выдвинул таких талантливых матросов, как Павел Дыбенко; в нем главенствовали большевики, он контролировал, а не командовал, не указывал командирам, как командовать в бою, он решил воевать против флота кайзера в Моонзундском сражении, чтобы не допустить врага в Петроград, и на его стороне осталось немало офицеров. Флот перед Октябрем был организованной и боеспособной силой, Ленин считал его самой надежной опорой революции, и не зря Николай Ильич Подвойский, рассказывая о подготовке Октябрьского восстания, писал: «Мы начали с боевой готовности флота…» А тут судовые комитеты решают, когда и по кому открыть огонь, тут на мостике флагманского крейсера царит какое-то вселенское вече. Не пора ли заменить это вече комиссарами, раз Республика не успела подготовить знающих и надежных офицеров, чтобы им безоговорочно доверять?
Эту мысль он мог пока высказать только тому же Педро Прадо, единственному коммунисту в Центральном комитете флота, другу на долгие годы с тех пор, когда оба сошли с крейсера на берег в шахтерской Астурии, увидели в окопах под Овьедо и боевых комиссаров, и рабочих, голодных, разутых, раздетых, но мужественно сражающихся, только лишенных помощи и руководства с других фронтов.
Трудное он проходил испытание в походе. Эскадрой ему не приходилось командовать, но он видел, как ею командуют другие, помнил и сейчас вспоминал все разборы учений, все накопленное всколыхнулось в нем в дни вынужденного молчания на мостике. Может ли моряк, какую бы он должность ни занимал, остаться сторонним наблюдателем в боевом походе? А если грянет бой?
Главным военно-морским советником Кузнецов стал, когда флот вернулся в Средиземное море и надо было защищать морские коммуникации, прежде всего между Испанией и СССР. Это не только организация конвоев, защита, встреча, быстрая разгрузка техники – с причала как можно скорее в бой. Это еще и наведение порядка в базе и на кораблях, активные поиски противника, ослабление его сил, настоящая морская война, в которой побеждает тот, на чьей стороне моральное и боевое превосходство. И, конечно же, обучение людей по ходу дела. Будничная, малозаметная работа, но без нее, как он писал, «было бы немыслимо создать новую республиканскую армию и вести длительную войну на всех фронтах». Кузнецов уже не сторонний наблюдатель, но и не командующий. Он и его помощники, офицеры нашего флота, прибывающие из Советского Союза, обязаны вмешиваться, но не командуя, а советуя.
«Мы не виделись с Кузнецовым года полтора, – рассказывал мне вице-адмирал С. Д. Солоухин, прежде флагманский минер бригады крейсеров, присланный в Испанию в числе первых советников под начало к своему бывшему сослуживцу. – Меня перевели из Севастополя сначала на Балтику, а оттуда послали в Ливорно, где итальянская фирма строила для нас лидер „Ташкент“. Когда вернулся, пошел из Одессы на „Чичерине“ в Испанию. Груз серьезный – танки, ястребки в ящиках, те „курносые“, которым жители Мадрида, измученные бомбежками, вскоре кричали: „Муй бьен, русо!“ Тяжкий путь. И мы, и танкисты, и летчики – все дежурили на палубе, следили за морем, до нас прошли „Комсомол“, „Курск“, „Трансбалт“, фашисты озверели. К Картахене подошли ночью – бомбежка, первая в жизни. Потом к этому привыкли. Переждали налет, ошвартовались у мола, пошла разгрузка. Такого я еще не видел: ящики со снарядами швыряют, будто в них апельсины. Выгрузили бочки с бензином – перекур у бочек. Беспечный народ!.. Ранним утром вижу – Кузнецов! Никогда не видел его в штатском. Не знал, что встречу здесь, в Москве нам лишнего не говорили, а вдруг попадем к фашистам, зачем лишнее знать. Никогда прежде не обнимались, не в характере нашем. А тут – я рад, он еще больше, тискает, расспрашивает о Севастополе. Завел в свою капитанию, шикарные апартаменты. Тут и мой однокашник Дрозд, он самолетом – через Париж. Тут и Рамишвили, тоже хорошо знали друг друга, потом с ним на Балтике десанты высаживал. Кузнецов предложил отметить встречу, а ведь на корабле не позволял выпивать ни себе, ни другим. Помню, он приехал уже в сороковых годах с инспекцией на флот, я командовал линкором „Октябрьская революция“, шутка ли – адмирал флота, главком, обед приготовили, спрашиваю: „Николай Герасимович, разрешите вина подать?“ Нет, смеется, с вами рюмку выпьешь, начнете по животу стучать. Должности он занимал большие, бывал суров, случалось и ошибался, выгораживал кого не надо. Но еще по крейсеру помню: что думает, то и говорит, не считался, кто какой занимает пост. Если что, по его убеждению, не так, открыто возражал… Ну вот, посидели, отметили встречу, вдруг он подтянулся, появилась у него такая манера – сигнал, что сейчас пойдет серьезный разговор. Сжато – про общую политическую обстановку в стране и на флоте, про условия работы советников, не командовать, говорит, надо, а помогать. Баламутят анархисты. Каждый приказ объявляют насилием. А люди тут доверчивые, открытые, натерпелись от надменных чинодралов, для них „Да здравствует свобода!“ – все, а как эту свободу отстоять, не понимают. Словом, все объяснил и к делу. Прямо узнаю и не узнаю Кузнецова, как вырос. Каждому уже подобрал дело по его характеру. Рамишвили – в главную базу. Там, говорит, такой сидит флегматичный испанец, что ему надо добавить грузинского темперамента. И ведь не ошибся: Рамишвили – человек образованный, энергичный, быстро язык освоил, да так, что его чуть ли не за андалузца принимали, он все шуточки, поговорки – все умел пустить в ход, только бы наладить контакт с нужными людьми, подстегнуть, приналечь; а в главной базе, где хозяйство путаное и народ пестрый, такой советник был в самый раз. И с Дроздом не ошибся – командующий флотилией миноносцев был очень вспыльчивый, даже взбалмошный человек, случалось, надо решение принимать в бою, а он на высоких нотах спорит с командиром эсминца. Валентин Петрович спокойно, с усмешкой подскажет решение, да так, будто и не им оно предложено, моряк он был отважный, его сразу испанцы зауважали… Ну а мне – по специальности сразу две должности: советником главного минера в штаб флота и советником на полуфлотилию эсминцев».
Как только Кузнецов услышал, что Солоухин почти год поработал на заводе «Орландо», вооружал «Ташкент», хорошо знаком с итальянскими торпедами, он решил: вот человек, который может помочь флоту в большой беде. Эсминцы выходят в море без торпед, а в главном арсенале лежат торпеды, но без формуляров. Кто-то их уничтожил. Торпеда без формуляра – мертвый груз. У каждой – индивидуальная характеристика, проверенная и внесенная в формуляр еще на заводе. Не зная этих данных, нельзя гарантировать заданное направление, глубину, скорость движения, даже снайпер торпедного огня не сможет послать торпеду в цель. Каждую торпеду надо испытать заново. Нужен полигон длиною не меньше 12–15 километров. Как его создашь, когда кругом война? Нужен плес без ветра, без накатной волны и с малыми глубинами, чтобы, если торпеда затонет, ее найти и поднять. Все оборудовать, поставить вышки для наблюдателей и в начале дистанции аппарат для стрельбы, создать мастерскую, подобрать подходящих людей, водолазные боты, катера, все проделать скрытно, насколько это возможно в Испании, словом, такая работа была по плечу именно Солоухину, которого Кузнецов знал как сильного специалиста и хорошего моряка-организатора. Солоухин уже работал на наших испытательных полигонах. Его опыт пригодился республиканскому флоту – за два месяца создали полигон, испытали полтораста торпед, составили полтораста формуляров, эсминцы получили торпедное оружие. Оно пригодилось потом в решающем бою против фашистского тяжелого крейсера «Балеарес».
