Я чуть не проговорился и не выдал своей потаенной мысли: хорошо было бы если бы оборону и Севастополя возглавил контр-адмирал Г.В. Жуков. Нет, не потому что у него таланта больше, чем у Октябрьского. Ни в коем случае. Октябрьский – это величина. Но в этом конкретном случае у Жукова больше данных: знаток сухопутного дела – воевал в Гражданскую войну на суше, в десантных отрядах Ивана Кожанова (в будущем – командующий Черноморским флотом), и у него опыт сухопутных боев под Одессой; корабельный артиллерист, командир артиллерийских кораблей, волонтер в республиканской Испании, командир базы и в постоянном взаимодействии с армией; за ним – опыт успешного руководства обороной Одессы; отчаянной храбрости человек, и в этом шел рядом с И.Е. Петровым – часто покидал КП и появлялся в боевых порядках полков; дружно работал с Петровым, которого он же и выдвинул в командармы и продолжал с ним в Севастополе по-братски сотрудничать. А если принять во внимание, что у Октябрьского не только Севастополь, а и весь флот, все море, все побережье и необходимость взаимодействия с тремя фронтами (Южным, Северо-Кавказским и Закавказским), а он сидел в изолированном, осажденном, а потом и блокированном городе, а его штаб на Кавказе, и к нам шли приказания из двух мест, порой дублирующие друг друга, порой противоречивые. Находясь в Севастополе, он не смог совместно с командующим Закфронтом руководить Керченско-Феодосийской десантной операцией. Все говорило за то, что место Октябрьского – на Кавказе. Командовать флотом, быть рядом с командующим фронтом, а Жукову – быть командующим Севастопольским оборонительным районом. И вначале все к этому и клонилось. При мне в октябре Октябрьский объявил Жукову, что тот остается в Севастополе, так как его одесский опыт, вероятно, здесь понадобится. В ноябре Октябрьский предлагал Москве этот вариант. Но нарком Кузнецов придерживался иного мнения: в данный момент спасти положение под Севастополем можно общими усилиями флота и армии под личным руководством комфлота.
Когда после войны Николай Герасимович писал свои воспоминания, он повторил мне тот же вопрос, что и в 1942 году, я ответил ему так, как сейчас пишу, и он записал в книге «На флотах боевая тревога» (с. 156) мое мнение: «В Севастополе следовало иметь такую же организацию, как и в Одессе». Только то, о чем я умолчал в сорок втором, соблюдая субординацию, я на этот раз добавил: «во главе с Жуковым». Перенести в Севастополь одесскую организацию, во главе с Жуковым и со всем сработавшимся аппаратом управления, во главе с генералом Г.Д. Шишениным. Это был идеальный сплав всего лучшего, что сложилось в Одессе: Жуков и Петров, Шишенин и Крылов.
Кузнецов, как умный и честный человек, в ходе обороны начал понимать, что место комфлота – на Кавказе, и сделал попытку это осуществить: поставить во главе обороны Севастополя другого человека, с подчинением комфлоту. Однако на этот раз с этим не согласился уже Октябрьский. Он настолько связал свою судьбу с Севастополем, что теперь он останется здесь до конца. Об этих обсуждениях нам стало известно, и тогда мне стало ясно, почему нарком спрашивал мое мнение об организации командования обороной приморского плацдарма. Оказалось, что не с одним мною он вел подобный разговор. Когда вскоре я встретился в Туапсе с Жуковым, он на мою информацию воскликнул: «Так он и со мной на эту тему говорил». Все понятно – умный военачальник, вынашивая идеи, никогда не пренебрежет мнением подчиненного любого ранга, если он близко соприкасался с обсуждаемым делом.
Но какова бы ни была полемика – а она бывает полезна в сложных делах – вокруг вопроса о командующем обороной, лучший судья этому – конечный результат дела. А он сам за себя говорит: 250 дней стоял Севастополь непокоренным.
Беседа наркома с командованием базы по нашим текущим делам и в перспективе, по которым он дал нам немало ценных советов и рекомендаций, незаметно переключилась на последние предвоенные дни, ведь по ним оставалось кое-что неясное, вызывавшее недоумение, особенно у тех, кто был далеко от западной границы. И комиссар базы В.И. Орлов попросил наркома рассказать о тех днях: что побудило его именно 19 июня сорок первого перевести флоты на повышенную готовность? Меня тоже заинтересовал этот вопрос, хотя многое мне было известно, так как наша Одесская база была приграничной и рядом – штаб Одесского военного округа.
Николай Герасимович охотно и подробно ответил. Он был самокритичен и откровенен, но придерживался рамок дозволенного тех времен и в адрес высшего военного руководства – ни слова, ни намека. Это он потом, после войны, в книге «Накануне» выскажет критику: «Господствовала субъективная точка зрения И.В. Сталина на сроки возможного столкновения с фашистской Германией», «допущение внезапного нападения на свою Родину само по себе уже крупный провал». Жестко, но справедливо,
А сейчас – он больше о себе. И начал с предыстории.
– Было время, когда я, – сказал нарком, – верил в пакт о ненападении с Германией – пакты ведь и заключаются потому, что в них верят, тем более такая честная сторона, как мы. Поэтому-то, направляя весной сорок первого года в правительство донесение нашего военно-морского атташе в Германии о готовящемся нападении Германии на нас, я усомнился в этом и это сомнение записал в выводах, что расходилось с действительностью.
Тут я подумал, что наш нарком не одинок в этом. Есть поважней, чем наркомат флота, государственная организация, несущая ответственность перед правительством и народом за правдивую, точную и реалистичную развединформацию – Разведывательное управление Генштаба, – вот с кого двойной спрос.
А оно допускало не простительные законом просчеты (о них пишет маршал Жуков в воспоминаниях). В выводах последней предвоенной разведсводки Разведуправления (которую мне довелось читать в штабе Одесского военного округа нападения), ориентирующей все инстанции, от высших до низших, для принятия оборонительных мер, начальник Разведупра генерал Ф. Голиков, несмотря на концентрацию немецких войск у нашей границы, сделал следующую запись: скорое нападение Германии на нас не предвидится. Такая успокоительная пропись была сделана в полном соответствии с концепциями о сроках войны, сложившимися в верхах, и, прежде всего, у самого Сталина
[36]. Факты подгонялись под настроения и желания. Дорого нам обошлась эта конъюнктура. Выводы этой разведсводки звучали значимее выводов Кузнецова
[37].
Признание Николаем Герасимовичем в беседе с нами своей оплошности звучало благородно. Он говорил, что сомнения в пакте и в своих выводах по сообщению атташе пришли к нему вскоре, и они разрастались по мере нарастания угрозы нападения на нас. И 19 июня стало переломным. Днем раньше повысить готовность было бы опрометчиво, а днем позже можно было попасть под удар неизготовленными. В военном деле выбор момента является одним из решающих факторов. Такое решение созрело только к 19 июня, когда накопилось много признаков скорого нападения на нас. Что это за признаки? Нарком подробно перечислил их.
