Моей маме делали операцию по удалению опухоли в левой груди, которую обнаружил ее доктор после того, как она пожаловалась на изжогу. Она проснулась в больнице, и обеих ее грудей уже не было. Ей было тридцать шесть лет. Она не могла поднять руки, потому что во время операции были задеты и мышцы. Дома отвести ее в ванную было невозможно, поскольку она не могла взяться за мою шею, поэтому она ходила на утку. И помочь ей могла лишь я – она не терпела медсестер, которых присылали из больницы, а присутствие Иди было возможным лишь тогда, когда мама была настолько напичкана лекарствами, что не думала о том, кто ее видит.
В этом все и дело, и я понимала ее. Нельзя сказать, что меня не возмущала внезапная близость с мамой, – конечно, возмущала, – но я прекрасно понимала, почему она отказывалась от помощи чужих людей. Я понимала, почему она принимала меня. Она любила меня, потому что ее любовь ко мне – это биологический факт: я ее дочь. А она моя мать. У нее не было выбора. Когда мама заболела, я бы сказала, что она никого не любит. Но приближение смерти оголило ее животные инстинкты.
Странно, но она принимала и Джоан. Или, по крайней мере, игнорировала ее, когда та приходила посидеть с ней. Просто отворачивалась и засыпала. Вспоминая, как умирала мама, я думаю о ней, лежащей в своей спальне, на спине, потому что у нее не было сил, чтобы повернуться на бок, ее голова отвернута от сидящего рядом, кем обычно была я. Ее голова лежит на красивой подушке, спальня – красивая и чистая, как и всегда. В детстве меня редко туда пускали, а в подростковом возрасте у меня пропал интерес. Но тогда я проводила большую часть своего времени с мамой и ждала. Я поднимала ей голову, чтобы она смогла проглотить таблетку; разминала таблетку в порошок и клала ей в рот вместе с яблочным пюре, когда у нее не было сил проглотить целую. Меняла ей утку, помогала сходить в туалет. Стирала губкой ороговевшие частички кожи – последние несколько недель ее тело было покрыто зернистыми крупицами, похожими на песок.
Эта близость смущала меня, но у меня не было выбора.
– Ты так добра с ней, – однажды сказала мне Иди, когда мы ели сыр на гриле и томатный суп. Это прозвучало так странно: какой я еще могла быть? С мамой у меня не было ни прошлого, ни будущего. Мы просто были два тела в одной комнате: одно умирает, второе – нет.
До болезни мамы у меня были типичные интересы: школа, которую я стала пропускать. Мальчик по имени Чарльз, который был влюблен в меня, хотя мы ни разу не общались. Джоан. Мы могли часами обсуждать Чарльза, ну или поклонников Джоан. Мы могли часами обсуждать Сиэлу и то, специально ли она пытается постоянно язвить или же это заложено в ее характере. Я понимала, что смогу вернуться к своим интересам, к прежней жизни после смерти матери, я просто отложила эту жизнь, как неинтересную книгу.
Врачи разговаривали с моим отцом, а не со мной. Он приходил всего три раза, и каждый раз проводил наедине с мамой около получаса. Сквозь дверь я слышала их тихий разговор. Я тешила себя надеждой, что папа вернется к нам навсегда, по крайней мере пока мама жива, но, когда он приходил, его присутствие в доме казалось непривычным. Я всегда радовалась, когда он уходил и оставались лишь мы с мамой в ее комнате, а Иди – по ту сторону двери.
В последний раз папа посидел с мамой, а затем пришел в мою комнату. У нее был тяжелый день, ей было сложно даже разговаривать.
Иногда мне казалось, что ей просто ничего не хотелось и не хотелось облегчить свои страдания. Что она перед смертью хочет наказать себя, да и меня тоже.
Когда я сказала ей об этом, она по-странному спокойно отреагировала.
– Ты хочешь видеть его сегодня? – спросила я. – Он может прийти в другой раз.
Она издала короткий смешок:
– Лучше уж увидеться, пока есть возможность.
И я поняла, что она говорит и о том, что папа ушел от нас, и о своей ситуации.
Моя мама всю жизнь была очень красивой. Когда мы выходили куда-нибудь вместе – на заправку, в школу, чтобы встретиться с директором, на мой урок верховой езды, – мужчины пялились на нее, искали удобного предлога подойти поближе.
Иногда мама принимала знаки внимания, а иногда игнорировала. Но красота, в конце концов, не удержала ее мужа и не сделала ее богаче невзрачной Мэри Фортиер. А должна была. Но нет. И все же с самого детства я понимала, что мама не хочет быть рядом с папой. Она, как и все несчастные люди, хотела противоречивых вещей.
Болезнь изуродовала маму. Постоянно сочащиеся швы на груди были похожи на покалеченную взрытую страну. Ее кожа была серой. С каждым днем появлялось все больше морщин. За один день она постарела на тридцать лет. Однажды я увидела, как она смотрит на свое отражение в серебряном подносе, который я оставила у кровати.
– Тебе принести зеркало? – спросила я.
Я думала, она заплачет, но она рассмеялась:
– Думаю, я увидела достаточно.
Я встала, но она затрясла головой:
– Останься.
Я сделала, что она попросила. В те дни я делала все, о чем она меня просила.
– Дни господствуют над годами, – сказала она. – Время быстро пролетит. Ты этого и не вспомнишь.
Я затрясла головой. Никогда не забуду.
Вернувшись к себе в комнату, я услышала незнакомый аккуратный стук в дверь – это был папа.
– Входи, – сказала я, и он, робко открыв дверь, зашел в комнату.
Я впервые за очень долгое время видела его в своей комнате. Или вообще за всю жизнь? Нет, конечно, когда-то он там бывал. Я смотрела на него и на свою комнату, все еще выкрашенную в разные оттенки розового, или, как говорила мама, в цвет розы, и украшенную небольшими интересностями: коллекцией шкатулок из монетного серебра, которую мама собирала с детства; пятью шкатулками из лиможского фарфора; фотографией Кэри Гранта, которую я вырезала из журнала и повесила на стену. Папа, увидев фото, облегченно вздохнул: это было подтверждением того, что его дочь – нормальная. Ей нравится Кэри Грант. Она без ума от актеров.
Суть в том, что папа совсем меня не знал. Да и как могло быть иначе? В прошлый раз, когда я его видела, он только начинал лысеть, а теперь был почти лысый.
Он стоял и чего-то ждал. Неожиданно для себя я почувствовала ту самую нежность, которую ощущала по отношению к мужчине, который был моим папой. Я никогда не злилась на него за то, что он нас бросил. Я понимала, почему ему хотелось сбежать и почему он не мог забрать меня. Дети принадлежат матерям.
– Сесилья, – сказал он, – ты в порядке?
Странный вопрос. Я-то в порядке, а вот мама – нет.
– В порядке, – сказала я и ощутила прилив гнева. Я опустила глаза на свой красивый маникюр, который мне сделала Джоан прошлым вечером. И снова подняла глаза. – Мне помогают, – добавила я. – Джоан. Иди.
– Иди говорит, твоя мама не принимает больше ничью помощь.
Я не ответила.
