– Дори знала? – спросила я.
– Если даже ты не знала, – сказала она, – то никто не знал.
И я обрадовалась, сидя на темном кладбище. Я была тем человеком, которого Мэри и Джоан больше всего хотели обмануть.
Джоан переехала в Плейно, неподалеку от Далласа, где жила в доме для незамужних матерей. Дом был в викторианском стиле. Старый неровный сосновый паркет, узкие и высокие окна. Комната Джоан выходила на тенистый передний двор, засаженный дубами. Этот вид напоминал ей об Эвергрине. А мысль об Эвергрине напоминала о Фарлоу.
– Я скучала по Эвергрину, – сказала она. – Никогда не могла бы подумать. Я ведь была рада уехать оттуда. Я начала было его ненавидеть. Но, когда уехала, поняла, что это мой дом. Место, куда я поехала, в Плейно, – там было не так уж и плохо. Там были другие девочки, как я. Мы играли в карты. Вместе ели. Все больше и больше толстели. Носили более свободную, бесформенную одежду. Лохмотья. Ты бы на них и не посмотрела.
Она скромно улыбнулась, что было совершенно несвойственно Джоан.
– Я была рада их компании. Если бы не девочки, я сошла бы с ума.
Но большую часть времени Джоан читала. Там была целая куча старых журналов: «Harper’s Bazaar», «Life», «Modern Screen», «National Geographic». Джоан читала о месте, где должна была быть. Она читала и о других местах. Дочитав эти журналы, она попросила Мэри, которая звонила ей раз в неделю, прислать еще какие-нибудь. Мэри отправила ей более поздние издания, и Джоан исчезла в своей комнате.
– Я никогда не притворялась кем-то другим, – сказала она и уперлась подбородком в согнутые колени, как делают дети. – А теперь только тем и занимаюсь.
– Кем ты притворялась? – спросила я.
– Тем, кому наплевать на все, – сказала она. – Тем, кто что-то значит. Да, я была не только в Голливуде, но и в других местах: Лондон, Каир… Я видела эти города на фотографиях. – Она засмеялась. – Представляешь себе?
В том-то и дело, что я представляла. Теперь все стало так ясно. Без ребенка Джоан в конце концов действительно уехала бы в одно из тех мест – не в Каир, так в Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Бостон или даже Майями. Она вышла бы за богатого мужчину – Джоан не могла жить без денег – за бизнесмена или, может быть, успешного писателя. За кого-то, кто не наскучил бы ей, за кого-то, кто подарил бы ей кусочек мира: увез бы ее в Таиланд, где у него была бы своя фабрика текстиля, или в Париж, в колонию художников. Увез бы ее подальше от меня и жизни, которую я так тщательно строила. Да, я любила даже мелкие детали моей жизни. То, что Мария приезжала по утрам ровно в восемь. То, что Томми пойдет в младшую школу Ривер-Оукса, куда ходили и мы с Джоан. То, что все мы готовили на приемы сэндвичи с перцем пимиенто по одному и тому же рецепту. То, что наши мужья уходили курить сигары на террасу, пока мы, девушки, убирали посуду. На самом деле эти детали никак не были связаны с красотой или статусом. Они даже не были моей прихотью. Они существовали ради создания уюта в этом мире. А Джоан всегда их ненавидела. Она считала мое существование до ужаса утомительным и скучным.
Она не понимала, что из этих маленьких деталей и состояла жизнь. То, как ты кого-то любишь: каждый день, беспрестанно, снова и снова.
Джоан ждала ответа, но я не могла промолвить ни слова. Казалось, будто я увидела ее впервые за очень долгое время, будто мы не общались с самого детства.
– Наверное, ты не поверишь, но у меня был план, Сесе, – продолжила Джоан. – Впервые в жизни у меня был план. Мама думала, что я вернусь в Хьюстон. Но я не собиралась возвращаться. Мне там было нечего делать. Я хотела уехать куда-то, где меня никто не знал. Где никто не слышал о Фортиерах.
А я-то думала, что Хьюстон был нужен Джоан, чтобы ей поклонялись, обожали. Я с легкостью представляла себе, как она в Голливуде ищет обожания незнакомцев. Но Джоан хотела не этого. Это было нужно нам.
– Ты хотела уехать к идеям, – сказала я, вспоминая наш разговор много лет назад, когда мы стояли на лестнице возле Ламара.
– Да, – сказала Джоан. – Да! Именно туда я и хотела уехать. Но у меня ничего не вышло, правда? – Не думаю, что нужно было отвечать на этот вопрос. – Вместо этого я родила ребенка. Какая банальщина: незамужняя девушка рожает ребенка и губит свою жизнь. Я не собиралась позволить ребенку испортить мне жизнь. До меня уже был такой случай. Девочка – Кэтрин из Сент-Луиса – испытала много трудностей задолго до того, как попала в больницу. И мы больше никогда ее не видели. Это было перспективой этого места: рожаешь ребенка и уезжаешь. Во всяком случае, это казалось обещанием.
В следующий раз, когда Хьюстон увидел Джоан, она переживала период после родов – сонная длительная рутина, в которой она оказалась. Она останется позади. Она думала, что ее новая жизнь забьет ключом, что она даже не вспомнит о старой жизни. Она не вспомнит то, как долго рассматривала фотографию Авы Гарднер, как видела ее во снах. Она не вспомнит о том, как по телефону просила маму прислать французский словарь, а ее ответом был смешок, что намного хуже обычного «нет». Она не вспомнит о том, как девочка из Сент-Луиса однажды схватила руку Джоан и приложила к своему животу; движение, которое она ощущала рукой, и виноватую улыбку на лице той девочки. Она никогда не вспомнит о том, как внутри нее шевелился ее собственный ребенок.
– Я могла проснуться посреди ночи, и он двигался, постоянно, будто пытаясь выбраться из утробы. Благодаря ему я не чувствовала себя такой одинокой. – Она покачала головой. – Разве это не глупо? Он ведь тогда даже не родился. Но он был ребенком. И он меня успокаивал. А я пыталась не привыкать к этому. Я знала, что буду рожать с завязанными глазами. Я даже не хотела знать, девочка это или мальчик. Его должны были забрать и сразу же отдать новым родителям.
В доме для незамужних матерей она провела четыре месяца. Она легла в роддом на месяц раньше, в августе. А когда проснулась, то поняла, что она в больнице в Далласе. Прежде чем открыть глаза, она услышала женский голос, который сказал, что что-то пошло не так, одна из Божьих шуток.
– Медсестра сказала, что он нездоров. Вот так я узнала, что у меня родился мальчик. И тогда они отвезли меня к нему. Я потребовала этого. – Она посмотрела на меня. – До того момента я в жизни не хотела ничего сильнее. Все, что мне было нужно, – это увидеть своего малыша.
Медсестра отвезла ее в инкубатор. Ребенок Джоан был там один, и она без слов поняла, что это комната для больных детей. Его глаза были закрыты. Он был твердым на ощупь. У него были темные волосы. Джоан удивила их густота. Щеки были усыпаны красными точками. Малыш открыл глаза, Джоан никогда не видела глаз такого цвета: темно-синие, чуть ли не черные. Джоан дотянулась до стеклянной кроватки, прикоснулась к его темным бровям, на его лице они выглядели как кляксы. Она поняла, что любит его еще больше. Ведь он болеет. Она должна была защитить его.
– У него возникла проблема с дыханием во время родов. Кислород. Его не хватало. – Ее предложения были короткими, скомканными. – Ему поставили питательную трубку. – Она прикоснулась к носу, где, как я поняла, трубка подсоединялась к телу ребенка. – У него были приступы. Его ужасно трясло. Он никогда не стал бы таким, каким мы его себе представляли. А каким мы его представляли? – Она пожала плечами. – Мы думали, он будет идеальным. Именно так я и думала все это время в доме. Я думала: у меня родится идеальный ребенок, он отправится к идеальным родителям, а я смогу уехать. На одно побережье, или на другое, или, может, в Европу, и мне даже не придется думать о нем, потому что я знала бы, что его жизнь – идеальна. – Она издала придушенный звук, что-то среднее между смехом и всхлипом.
