Я пришел домой рано: ни тебя, ни мамы не было. Впрочем, мама пришла довольно скоро, я едва успел принять душ. Я заметил на ней новое пальто: красивое, модное, длинное, почти в пол. Впервые она купила такую важную вещь, не посоветовавшись со мной. Это пальто казалось мне вражеским танком, который вторгся на мою территорию.
– Ты купила себе пальто? – задал я совершенно идиотский вопрос.
Мама, не спеша, сняла обновку, повесила ее на вешалку и только потом сказала:
– Приветтыраносегодняестьбудешь?
Она именно так и сказала, как я написал: без пауз.
Я люблю иногда вести разговор в эстетике театра абсурда и потому ответил:
– Красивое. Тебе очень идет.
Мама посмотрела на меня и усмехнулась.
– Захочешь есть, скажи: я подогрею, – в ее словах появились паузы, но это было единственно хорошее, что появилось в ее словах.
– Хочу, – сказал я.
Ира, молча, пошла на кухню.
Я сел на диван.
– Зачем мы живем вместе? – спросил я.
– Если тебе хочется – уходи, – произнесла мама совершенно спокойно, даже не повернувшись ко мне от плиты.
Надо было что-то говорить. Возникла чудовищная необходимость произносить любые слова. Только эти звуки, сложенные хоть в какой-то смысл (пусть самый глупый, незначительный, пустой, злой, всё это не имеет значения) не позволял встрепенуться памяти. Потому что если молчать… Не произносить никаких звуков здесь, на нашей с ней общей кухне, когда я сижу на нашем, блин, диване, а Ира стоит так, словно и нет меня вовсе… Так вот, если молчать на этом месте, здесь, сейчас, тогда память встрепенется, стряхнет оцепенение и начнет доить сердце, высасывая из него всякие сантименты… А это – лишнее, ненужная эта печаль, не надо ее вовсе… Уже лучше: слова, слова, слова…
И тогда я и спросил, чтобы не молчать:
– А тебе, значит, все равно: уйду я или нет?
Ира развернулась и посмотрела на меня.
Я очень хорошо знал этот ее взгляд: так Ирина всегда смотрела на официантов, которые делали что-нибудь не то. Твоя мама очень не любит обслуживающий персонал, и поэтому такой ее взгляд мне доводилось наблюдать не редко.
– Тызнаешьдорогойчтоябольна, – из ее речи снова исчезли паузы. – Больна, – повторила Ира, и убрала с глаз рыжую прядь, видимо, чтобы волосы не мешали ей смотреть на меня, как на обслуживающий персонал. Она вздохнула и продолжила уже спокойней, пусть с трудом, но все-таки умудряясь делать паузы. – Поэтому мне категорически нельзя нервничать. И тебе, дорогой, не удастся вывести меня из себя, как бы тебе этого ни хотелось.
Вдруг лицо ее побелело, она схватила первое, что подвернулось под руку, – подвернулась тарелка, – и грохнула ее об пол.
– Не надо меня изводить! – произнесла она шепотом, четко отделяя каждое слово.
Я встал и пошел в кабинет. Спиной я почувствовал, что Ира плачет.
Ну, и какой после этого Чехов? Какой Лопахин? Неужели я должен привыкать к тому, что дома я уже больше никогда не смогу спокойно думать? Ну, и зачем, скажите, дом, в котором нельзя спокойно думать?
И я спросил себя в который уж раз: «А зачем я живу тут? Почему не ухожу? Почему я не могу без этого дома? А, может быть, все дело не в Ире, и даже не во мне, а в элементарной лени?»
Куда я, собственно, могу уйти? Придется снимать квартиру, – честно говоря, я даже не очень представляю себе, как это делается. Какую искать квартиру? Однокомнатную? Вроде, одна комната – мало. Двухкомнатную? А зачем мне две комнаты? Ну, ладно, найду я, в конце концов, хату. Сниму. Дальше что? Переезжать туда? Собирать вещи: все свои пиджаки, носки, книжки, рубашки, картины, которые мне дарили, призы всякие, еще чего-то… И вот это все перевозить на съемную квартиру? А потом – что? Потом ходить по городскому начальству, просить квартиру? Выслушивать это вечное: «Вы развелись с женой? Ай-ай-ай… В вашем возрасте? Ну, бывает, бывает… Народный артист, да… Мы подумаем, подумаем. Мы попробуем, попробуем…»
Ужас какой…
Нет, ты – конечно, привязываешь меня к дому… Общение с сыном, это важно. Очень вообще важно, чтобы у сына были папа и мама… Это, правда, необходимо для формирования ребенка… Вот какие слова в голову лезут: формирование ребенка… Но это – правда…
Однако, если честно, лень ведь тоже имеет место ещё как. Инерция. Если бы с неба на меня сейчас упала двухкомнатная квартира. Прилетел бы Карлссон с ключами и сказал: «Вот тебе, народный артист, ключи. Живи». Что бы я делал? Даже страшно самому себе такой вопрос задавать, чтобы не опозориться с ответом…
И что ж тогда получается? Человек живет в своем доме, со своей женой просто потому, что ему неохота ничего менять? Я – тот, кто считает себя духовным существом; я – тот, кто думает о сути и смысле жизни; я, который целыми днями на репетициях не кого-нибудь, а самого Антона Павловича, разговаривает о том, для чего, собственно, живет человек… Вот этот самый «я» остается в своем доме только потому, что ему, видишь ли, лень из него уходить? Как же такое могло случиться? И почему именно со мной?
А дальше память, конечно, встрепенулась. Чего ж ей, собственно говоря, не встрепенуться, когда человек сидит в кабинете, где вот эта книжка подарена Ирой и вот эта тоже, а вот этого смешного ангела мы купили в Риге, когда еще ездили вместе, а матрац на полу и вовсе напоминает о том, о чем надо бы забыть совершенно и окончательно? И встрепенулась память, и начала высасывать сантименты из сердца…
Стало грустно, пусто и совершенно очевидно, что оставаться дома теперь решительно невозможно. Хоть по городу просто так поездить, музыку послушать, может, все-таки что-то придумается про Лопахина… Я схватил куртку, и тут же нащупал билет. Механически посмотрел на часы: 19. 05. Отлично! Значит, я не успею на концерт, и – отлично, и – хорошо. И, слава Богу.
Билет был большой и мешал рулить. Или я так решил, что мешает? В общем, я его достал. Чтобы выбросить. Билет – необычный – не мягкий бумажный, а твердый, картонный, с красивой картинкой и крупными цифрами: 21.00. Время начала концерта.
Из билета следовало, что концерт состоится в католическом храме, где будет играть органист и петь певица. Поскольку органист был мужчина, я понял, что пригласила меня певица по имени Елизавета.
Дальше я начал что-то такое врать самому себе про то, что, мол, просто схожу на интересный концерт, что я обожаю орган, что там, под музыку, подумаю про Лопахина, и, может быть, там, под музыку чего-нибудь придумаю…
Это все неинтересно. Зачем описывать вранье?
Знаешь, сынок, что я тебе скажу? В жизни невозможно прожить без обмана. Периодически врать приходится всем: родителям, женщинам, начальству, подчиненным, иногда даже друзьям.
Врать нельзя только самому себе: больно уж непродуктивное это занятие. Но именно самих себя силимся мы обмануть чаще всего. Глупое занятие, нелепое, невозможное, по сути, бессмысленное и даже опасное. Но такое нами всеми любимое.
