23
Он и сам чувствовал, что всё ещё не успокоился, не насытился, не угомонился. Эмоции, которые некогда будоражили его мужское устройство, доставая пульсациями до сердца, кишок, до самой печёнки, проникая в самые мелкие капилляры кровеносной системы, требовали постоянного выхода в течение всех его главных лет, навсегда оставшихся в прошлом, как он теперь о них думал. Да и самого этого прошлого, после того, как окончательно истёк срок его несвободы, по существу уже не было. Никак и ничем не окрашенная связь с домработницей в расчёт не принималась. Пожалуй, если бы Павел Сергеевич Царёв спросил про это себя самого, то себе же и не ответил, не сумел бы провести сеанс такого несложного психоанализа насчёт того, чего в отношении его к Настасье было больше: жалости и сочувствия к ней, случайно возникающих всплесков собственной похоти, странного желания разделить подобным образом очередной успех в главном деле жизни или же – подспудной нужды в матери, которой он никогда не имел, но чьи неясные очертания отчего-то увидел в этой женщине, которую много лет назад нечаянно столкнул с дороги водитель его персональной машины.
В общем и целом, за неимением прочего Настя вполне его устраивала. И даже не сама, а, скорей, то, чем обладала, что при её безропотном содействии он всегда мог иметь под рукой. Да и «прочее» это уже само по себе не числилось в перечне первых жизненных необходимостей. Не думал бы иногда о ребёнке, когда невзначай про такое вспоминалось, что так и не заимел их отчего-то, то, наверное, это «прочее» не стоило бы и собственных упоминаний, коли нет на то специальной нужды. Если же говорить о Насте… в каком-то смысле такое дополнительное домашнее удобство никому из них не вредило. По крайней мере, он всегда знал, что эти их редкие соединения, имевшие место исключительно по его командирской воле, уже не вынудят его думать про всякое постороннее, что, не дай Бог, отвлечёт или уведёт голову в ненужном направлении мыслей. И сама она, женщина как-никак, причём хорошего бабского возраста, со скульптурно выделанным телом от кого-то из ренессансных мастеров второго плана, с чистой и гладкой кожей, скорей всего, случайно получившейся такой по факту рождения, с нескрываемым желанием угодить, где и как только возможно, и отсутствием всякой надежды на любой другой вариант близости с хозяином. Он же, принимая это в лёгкую, всё же рассчитывал, что и сам порой дарит ей минуты приятные и даже, в отдельные моменты, незабываемые. Всё остальное оставалось вне его мимоходных размышлений на тему прислуги, разве что иногда, хотя и редко, несуществующий материнский образ, преследовавший Царёва странными наплывами, сливался с Настиным портретом, и в такие дни ему просто в голову не приходило позвать её в спальню, даже если и чувствительно подпирало изнутри.
Ему нравилось, как они жили с Настей. Она всегда знала, что и когда ему покушать и почему, просто по лицу угадывала, ото лба его наморщенного ловила нужные сигналы, от ухмылки или от того, каким движением и в какую от себя сторону отложил газету. Он и это ценил в ней, видя, как она старается и как это получается у неё самым нераздражительным для него образом. Правда, иногда он ловил себя на мысли, что рано или поздно связь эта закончится, разом, в один день, просто наткнувшись на какое-либо препятствие, о котором он и сам пока не знал. Быть может, просто охота его спадёт до никакой или же наоборот, сделается такой, что будет уже не до домработницы, и он не пожалеет об усилиях, потраченных на смену караула.
Поздняя любовь? Нет, этого не просматривалось за отсутствием правильного объекта, даже гипотетически.
Роман? Такое допускал, но надо, чтобы его нашли сами и грамотно втянули, а он бы при этом не устоял. Тогда он, возможно, вдогонку к главной температуре и занырнул бы в историю такого разогрева себя изнутри.
Его извечные эмоции всегда заметно мешали ему, не позволяя размышлять хладнокровно, а жить размеренно и планомерно. Однако основная нагрузка всё же пришлась на довоенный период, на годы до 38-го, когда его арестовали и закрыли, по сути, на 20 последующих лет, заменяя время от времени одну его несвободу другой, чуть более или менее отвратительной.
Он не был сиротой в истинном смысле слова. Скорей, Павлик Царёв был сиротой условным, живущим при материных родителях, так и не узнав её самой. Жили отдельно от неё, на Украине. Там же в пятилетнем возрасте и увидел его, человека, ставшего для него героем и вторым по счёту Богом после главного, которым, если сравнивать Его с этим, уже было можно особенно и не интересоваться. Этот же занял воображение впечатлительного Павлика на все подростковые годы. Он был лётчик, пилот, авиатор. Он был Уточкин. Через годы, в 1922-м, когда было объявлено о смерти поэта Велимира Хлебникова, Павел узнал, что название любимой профессии дал именно он. И принялся читать взахлёб, понимая, что тот, кто сложил шесть букв в это изумительное слово, наверняка не хуже сложит и остальные. И наткнулся:
О, достоевскиймо бегущей тучи!
О, пушкиноты млеющего полдня!
Ночь смотрится, как Тютчев,
Безмерное замирным полня…
Это был готовый образ. Всего на свете. Или ещё, уже добившее: «Я победил: теперь вести/ Народы серые я буду./ В ресницах, вера, заблести,/ Вера, помощница чуду».
Оказалось, можно думать иначе, не так, как привычно уму, не как учат рассуждать и усваивать, беря за основу удобное, накатанное, пройденное не раз и не два. «О, пушкиноты млеющего полдня…»
Он понял разом, и это был удар, гром, сдвинувший что-то внутри мозгов, нарушивший понятные связи, поменявший местами главное и второстепенное, заново перебравший основные детали и узлы головы.
Оттуда и пошло: гидроотряд, механик, планерный кружок; понятно, что будущий лётчик – член Общества авиации и воздухоплавания Крыма и Украины; занятия по планеризму и истории авиации, книги на немецком. Плюс к тому Общество изучения межпланетных сообщений, созданное при подпитке фантастов, от Толстого до Циолковского и Цандера. Но только два последние, хотя и фантасты, но и реалисты. Следом – Киевский Политех, строительство первых планеров, работа в КБ, авиационный завод, МВТУ, Академический кружок имени Жуковского, лекции Туполева, ЦАГИ, первый собственный проект самолёта, рассчитанного на рекордную дальность, создание необычного планера и первые, практически самодельные, ракеты на жидком топливе в опытах под Москвой – это уже в начале тридцатых, приведшие к созданию Группы изучения реактивного движения.
Ракета тогда зашипела, как бешеная, огонь вырвался из-под неё, – первая его ракета, закреплённая для старта с помощью примитивной самодельной конструкции, сваренной из металлических прутьев, пары трубчатых колец и подстрахованная для пущей устойчивости растяжками из найденного не без труда мотка металлического троса.
Сама ракета была небольшой, трёхметрового, наверное, роста, почти игрушечной, если сравнивать с теми, которые были после неё; он уже подумал было, что всё, провал, сейчас пошипит-пошипит, топливо выгорит, и она запрокинется на снег – хорошо, если не взорвётся. А та вдруг резко оторвалась от вытоптанной им в снегу площадки и унеслась вверх, выпуская из себя небольшой, но восхитительно прекрасный огненный смерчик. Всё это чудо продлилось ровно 18 секунд, она пролетела 400 метров в направлении неба, после чего иссяк её запал и она стала медленно заваливаться обратно. Однако это была победа. Он нёсся тогда как умалишённый к месту этого исторического запуска в миниатюре: добежал, упал, уткнулся лицом в вонючие следы керосина и спирта, и не было ничего прекрасней едкого запаха его первой, небольшой, но уже настоящей победы, как не существовало больше препятствий, чтобы двигаться дальше, от малого к великому.
