Это было маленькое открытие, заставившее её понять простую вещь: не следует ничего никуда втискивать принудительно – если окажется реальная нужда, оно само встанет на нужное место, забыв посоветоваться с автором.
К Новому Году набралось немало: сказка, два эссе, четыре довольно внушительных рассказа и повесть, над которой она сидела два месяца и потом ещё недели две выпрастывала каждое слово, казавшееся ей либо лишним, либо не тем.
После этого снова перечитала написанное, неспешно, и на этот раз сама конструкция её устроила, потому что всё там, на её взгляд, сходилось: рёбра волне себе поддерживались мышечным торсом, суставы обладали нужной подвижностью, основной костяк не страдал из-за неверных пропорций. Однако что-то всё равно не складывалось. А потом она догадалась, в тот момент, когда Аврошка пронеслась мимо неё на своём трёхколёснике и, споткнувшись о порог, растянулась на паркете и заревела. Пока она её успокаивала, оно и выскочило. Ритм! Вот что не понравилось – то самое, не до конца оправданное развитием сюжета, слишком стремительное перетекание героев из одной атмосферы жизни в другую, которое требовало иных скоростей, более сдержанных и податливых внешним обстоятельствам. Но зато это и стало школой, тем более что до всего приходилось докапываться самой: учителей, кроме мужа, не имелось. Он ведь по-прежнему был Царь и Бог, и время, прожитое с ним, никак не изменило её отношения к нему, несмотря на семейность, сделавшуюся со временем привычной и не сулящую никаких особенных сюрпризов. Кое-что, правда, ещё удивляло в нём. То, например, как Павлу Сергеевичу было глубоко наплевать на расположение мебели в пространстве его обитания, как сидит на нём костюм, и что картины в его доме до появления Евгении Адольфовны развешены были так, что, глядя на стены, ей хотелось больше удавиться, чем удивиться этому его безразличию. Чуть поздней она сделала для себя ещё один вывод: ритм и композиция её текстов, то, как соотносятся между собой картины в её доме, тапочки Павла Сергеевича, цвет банта, который по праздникам завязывает Настя её дочери и ещё много чего другого – всё это удивительным образом связано между собой, являясь важной частью чего-то ещё более значительного, но так и лежащего, вероятно, на дне того высохшего степного колодца, какой однажды привиделся ей во сне.
Однажды она сказала мужу:
– А я сказку написала, для Аврошки, – и посмотрела вопросительно, как отреагирует. – А для тебя – эссе.
– Вот и умничка, – кивнул он ей неопределённо, продолжая думать о своём, – написала – почитай, может, ей понравится. А потом я и свою часть гляну, да?
Она села и переписала повесть наново, несколько пригасив страсти, что связывали двух героев из четырёх, достигнув на этот раз требуемой плавности ритма.
7
Как обычно, и 1970-й встречали дома, сами. Царёв считался нелюдимом, даже в среде ближайших соратников. Впрочем, изначально он им не был, а сделался таким после того, как были сняты последние оковы и Павел Сергеевич, резко перейдя в разряд высших среди равных, окончательно обрёл самостоятельность и даже некоторую бесконтрольность. Это и стало причиной: с одной стороны, зависть, с другой – отсутствие любых тормозов в общении с теми, кто так и не научился понимать простые вещи. Ну, а Настасья своим безотказно тёплым боком время от времени снимала нужду в недостатке контактов первого рода. Именно в тот день, в самой середине весёлого домашнего праздника, когда с экрана стали поздравлять советский народ, перечисляя достижения и успехи, после чего упомянули про космос, сказав, что пять раз, мол, в истекшем году наши пилотируемые корабли покоряли космические дали, а потом ещё часы пробили двенадцать раз и они чокнулись, Аврошка выдала, чего никто не ждал:
– Папочка, я хочу посмотреть, как улетают в небо твои кораблики, но только не по телевизору, а живьём, с дымом и огоньками, как вон там, – и кивнула на стену с соплами ракетоносителя.
– Что ж, – бодро отреагировал отец семейства. – Хочешь – значит, увидишь, я тебе обещаю, – и, прикидывая, глянул в потолок, – весной, доченька, в конце марта месяца, или в самом начале апреля. А потом нарисуешь запуск ракеты в космос, да?
Апреля этого ждали все, начиная с первого дня наступившего года.
Павлу Сергеевичу, хочешь не хочешь, но надо отправлять, наконец, этот АМС «Марс», из-за которого весь сыр-бор в верхах разгорелся, а он обещал, что всё пройдёт на этот раз без сучка, без задоринки.
Настя, та ждала этой прогулки как манны небесной – окунуться в прошлое, пожить в их старой квартирке, какую продолжала любить доброй памятью, не забывая обо всём, что случилось на тех квадратных метрах для всей её будущей жизни.
Ну, с Аврошкой и так было понятно – приключение из самых первых, какие только может выдумать для себя ребёнок. Она уже и Фоксика себе нарисовала, смешного крылатого мышонка, который высовывается из иллюминатора и смотрит вниз.
Всё ждали этого, кроме Евгении Адольфовны. К этой дочкиной идее она отнеслась вполне прохладно – понимала Аврошкино желание увидеть своими глазами такое невероятное дело, но, если подумать и разложить путешествие на составляющие, то выходило одно беспокойство. Длиннющий перелёт в Казахстан, затем тряска по бездорожью от космодрома до Владиленинска, затем – обратно, уже к запуску, после чего снова сидение во владиленинской квартире неопределённое время до тех пор, пока Павел Сергеевич не завершит дела. Обратный перелёт, тоже непростой, хотя уже и вдоль времени, а не поперёк, как в ту сторону. Разве что, подумала, взять да нагрянуть к отцу, коль уж неподалёку оказались, да вместе с Аврошкой, и даже можно без Царёва, раз уж он так родителю не по сердцу. Приехать и сказать, мол, здравствуй, папа, вот твоя внучка, не хочешь её поцеловать? Он и оттает, глядишь, и извинится за весь этот идиотизм.
Однако такое больше витало в мыслях, слишком отдалённых от правды жизни, которая свидетельствовала совсем об ином. За время, что прошло со дня их последнего разговора, Евгения Адольфовна ещё трижды пыталась связаться с отцом, но то ли ей просто не везло, то ли это было частью умысла Адольфа Ивановича, решившего окончательно порвать отношения с дочерью, – их так ни разу и не соединили. Женя не знала, что думать: на том конце равнодушно отвечали «Его нет» и вешали трубку. Но, по крайней мере, она была в курсе, что он жив и здоров, иначе ответили бы по-другому.
Да и времени, если честно, было жаль. В те же дни затеяла повесть, первую, которая, как она себе придумала, станет любимой на всю жизнь, потому что знала, о чём. Верней, о ком. Она уже поняла, что в любом случае, о чём бы ни писала, ей потребуется хотя бы один персонаж, с которым читатель смог бы себя ассоциировать. Про этого условного читателя, которым ей только предстояло обзавестись, она думала пока отвлечённо, представляя его себе как довольно усреднённый образ человека, интересующегося жизненными коллизиями, пускай даже пристрастного, но не обязательно умного. Сам по себе ум, полагала она, не есть стержень, на который намотана проволока, и даже если станешь эту проволоку грамотно разматывать и рано или поздно доберёшься до самого стержня, то вовсе не факт, что он тебе понадобится, что ты точно сможешь определить, что теперь с ним делать.
