В Москве собственного места на кладбище у него не было, и об этом тоже следовало позаботиться. «Впрочем, не откажут, – подумал он. – На любом, какое ни попроси, кроме, наверное, главного этого их, Новодевичьего». Да и наплевать было, если уж на то пошло: боль и горечь были такой силы, что думать о том, в какой конкретно земле будет истлевать прах его Женюры, было просто невыносимо. А она тогда пошутила ещё, когда он наказал ей рассыпать его пепел на эдельвейсовой поляне, заявив, что хочет сюда же, чтобы получилось рядом с ним. А он, помнится, ответил ей, что пускай, мол, она с этим своим пожеланием не к нему, а к своему следующему мужу обратится, молодому и красивому, который, возможно, такой шанс и обретёт, а уж он-то точно не сумеет это распоряжение осуществить, не успеет, по чисто техническим причинам физического характера. А вышло, стало быть, как пошутила она, а не как глуповато отбился он. Только вот кто же теперь его-то золу над поляной той развеет…
Аврошке ничего не сказали. Её поместили в отдельную палату владиленинской больницы, под особый присмотр персонала, которому строго-настрого приказали молчать о последствиях катастрофы, – вообще ни слова о чём бы то ни было, в особенности о смерти её матери. Она лежала в кровати, ей притащили проигрыватель и по очереди, одна за другой, ставили детские пластинки, сказки и весёлые мультяшные песенки, чтобы, насколько удастся, отвлечь от повязки на её глазах и избежать вопросов про ненужное. Она плохо помнила всю цепь событий от начала до конца, знала лишь, что ближайшее время доктора не разрешили снимать бинтики на голове из-за того, что у неё заболели глазки и какое-то время она проведёт здесь, в этом месте, без папы, мамы и бабы Насти.
Глазного доктора, профессора, вызвали из областной клиники в тот же день, для срочного диагноза. Дали вертолёт, чтобы не потерять драгоценного времени. Тот внимательно осмотрел Аврору и дал заключение, сказав Царёву, разрывавшемуся между дочкой и мёртвой женой:
– Вы, конечно, можете отправить ребёнка в столицу или куда-то ещё, но только уверяю вас, Павел Сергеевич, это ничего уже не даст, у вас там термальный ожог обеих роговиц, 4-я степень, поверьте мне, не первый год на этом сижу, как говорится. Сойдёт воспаление, останется полное помутнение, на частичное восстановление никакой надежды, исключено. Абсолютный нуль, вы уж простите за такое слово. Разве что, левый, быть может, самую малость свет сможет различать, но и то не весь, краем, ну а правый целиком кончился, снова меня извините. В общем, невосстановимо зрение у вашей девочки. Во всяком случае, на сегодняшний день.
– И что нам делать… – выдавил из себя Царёв, – как дальше жить прикажете без глаз?
– Вашей дочке придётся научиться жить слепой, – жёстко отреагировал глазник и покачал головой, – ничего не поделаешь, вам следует её к этому приготовить, потихоньку приучать к этой мысли, чтобы по возможности избежать психической травмы. Но об этом вам надо бы уже не со мной, а с кем-то от детской психиатрии поговорить, или хотя бы психолога подобрать поумней и поопытней, лишним не будет, Павел Сергеич: лучше перебдеть, чем недобдеть, это я вам с уверенностью могу сказать. Есть, знаете ли, такие – специально незрячими детьми занимаются, адаптируют к жизни, ищут компенсации речью, памятью, осязательную функцию поднимают, слуховую – я не специалист, но советую вам, не отказывайтесь.
Первое, что напрашивалось, – оставить при Аврошке Настасью, чтобы та ходила, сидела при ней, кормила привычным, плела разные небылицы и предельно отвлекала, путая голову и недоговаривая ненужной правды. Но та, убитая горем не меньше самого, начала выть с первой же секунды, как только он, кусая губы, сообщил о трагедии. Сначала не поверила, просто встала на полпути от столовой к кухне и замерла, переваривая услышанное. Раньше за годы их совместного обитания в одной квартире, что при покойнице, что до неё, Павел Сергеевич частенько отпускал в её адрес всевозможные шутки, и она к такому привыкла, не всегда, правда, ухватывая, про что снова дурит её хозяин. Но каждый раз послушно улыбалась ему в ответ, хорошо и сердечно, на всякий случай. Однако ещё не бывало, чтобы пошутил про такое и такими словами. Постояла, в общем, сколько сил хватило, потом просто опустилась на паркет и завыла. Первый раз она выла, когда хоронила мать. После этого – когда в первый раз душевно обманули, жених с паровоза, который ландрин передал с машинистом. Третий раз был особенный, не слишком слёзный, потому как уже была частично готова, что не вернётся тот отставший от поезда гражданин, который вёл себя, будто намекал на новое прибытие, а она, дура, повелась.
Она поверила, долетело до неё, вонзилось в голову и уши. И разом всё-всё – боль ужасная везде, жалость такая, что ори – не ори, не выжжешь из себя, отчаянье, и виноватость собственная, потому как сразу решила, что за грехи это сделалось с ней.
Она уже давно и тайно считала себя бабушкой, настоящей, окончательно свыкнувшись с таким Авруськиным прозвищем и не делая попыток поправить девочку. Оба они, что хозяин, что хозяйка, не возражали, а только поддакивали да согласно кивали вслед этому доброму семейному слову. И это страшное – не за то ли самое прошлое, какое отжило давно, а теперь вернулось обратным хватом? Только не виноват Павел-то Сергеич. Она же сама первая в тот день приплыла к нему в опочивальню, в рубашонке одной и без ничего больше, чтобы пользовался ею, если пожелает. Он и пожелал, а теперь пришла всем им общая расплата.
Обо всём этом думала она, сидя на коридорном паркете, раскачиваясь из стороны в сторону, перепуская из головы в сердце рваными кусками сполохи воспоминаний. А Аврошка-то, Аврошенька, это что ж теперь – без глазиков будет совсем? Это как такое возможно для ребёночка, чтоб не видеть ничего?
Так и просидела, пока он уже ближе к ночи не вернулся, такой же убитый, какой и уходил. К этому часу Павел Сергеевич уже передумал про Настасью, решив, что в Москве она нужна ему больше. Все эти немыслимо горькие заботы, поминки или что там ещё к этому полагается, – во всём необходим родной человек, помощница. Он ведь мало кого до дома допускал – сами-то жили дружно, но для остальных семейная жизнь Царёва оставалась загадкой: никогда не обсуждал ничего, связанное с женой, разве что рассказывал иногда про Аврошку кому-то из самых приближённых. Не мог сдержать отцовской гордости. Даже, помнится, притащил как-то в ОКБ дочкин рисунок: ракета носом ввысь и окошко как в лубяной избушке, а в нём звериная мордочка. И надпись, крупно и коряво обведённое по маминому карандашу: «Фоксик летит на Луну».
И ещё открылись попутно неприятности, о которых ему прямо не сообщили, но кому следует намекнули – насчёт готовящегося возбуждения дела по факту гибели людей и причинения тяжкого вреда здоровью ребёнка. Вменяться, правда, может лишь нарушение порядка пребывания посторонних на закрытой территории и, как минимум, отсутствие документально оформленного разрешения на присутствие их при плановом запуске. Как и необеспечение должного контроля. Он знал и все знали, что отказа бы не потерпел, потому что – раз дочка хочет «живьём», будет так, и не иначе. Никто даже не сделал попытку воспротивиться, когда он коротко распорядился, чтобы отправили семью в укрытие. Слово Царёва – Отче наш, святое, закон. Богу – Богово, Царю – Царёво. А только боком вышло слепое подчинение, но расплачиваться, скорее всего, не ему, а кому-то пониже, кто пошёл у Главного на поводу и не настоял на своём. Вот только никакого «своего» ни у кого тут не было, всё здесь было «его», остальное – в жалком остатке, но только, хочешь – не хочешь, а возбуждать надо: есть трупы, есть пострадавший, и не составит больших усилий определить виновника.
