Через полчаса ему перезвонили, и он записал номер. Ещё через минуту он заказал по межгороду разговор с Карагандой по срочному тарифу. Тут был обед, там – ближе к вечернему времени, но он успел: когда их соединили, Цинк ещё не ушёл.
– Послушайте меня, Адольф Иванович, – сказал он в трубку, не здороваясь и не представляясь, – случилась катастрофа, ваша дочь Евгения погибла, в четверг кремация и прощание, в одиннадцать, вы должны об этом знать.
Вас ждать?
Думая о том, как правильней построить разговор с её отцом, Павел Сергеевич успел-таки прокрутить в голове пару вариантов, памятуя о том, что он всё ещё вызывает неприятие в этом человеке. До этого неизвестного Адольфа, если откровенно, дела ему особенно не было. Даже наоборот, существование Цинка в такой отдалённости снимало проблему привечать его, делая вид, что рад до невозможности явлению тестя в собственном доме.
Сначала ему показалось, что разумно будет начать со слов «Уважаемый Адольф Иванович, это Павел Сергеевич, муж вашей дочери…», и дальше приготовить его к известию, отыскав наиболее корректные слова и по возможности дав понять голосом, что горе у них общее. Второй способ сообщить о горе предполагал телеграмму, короткую, информативную, а там уже – будь, как сложится, по факту. Затем передумал, решил не любезничать.
После паузы Цинк отозвался:
– Это её муж?
– Да, – ответил он. – Я Царёв Павел Сергеевич, муж вашей Жени. – И переспросил: – Вы приедете, телеграмма о смерти нужна?
– Нет, – ответили оттуда, – не утруждайтесь. Я прилечу в четверг утром, ночным московским рейсом. Где прощание?
– Крематорий Донского монастыря, в районе Шаболовки, – стараясь, чтобы слова его звучали отчётливо, ответил Царёв и повторил, – в одиннадцать.
На той стороне ничего не ответили, и Павел Сергеевич дал отбой, так и не уяснив реакции Цинка на свои слова. Тот был, кажется, вменяем, но сам разговор их был настолько краток, а сушёные рубленые фразы, которыми они успели обменяться, такими бесчувственными и скупыми, что понять что-либо было невозможно. Да и неважно, дело сделано, он его век не видел, и ещё столько же можно было не видеться, если бы не этот совместный кошмар.
12
Только когда опустил трубку и добрался до своего рабочего места, Адольф Иванович понял, наконец, о чём ему только что сообщили из Москвы. Он опустился на стул, снял очки и закрыл ладонями лицо. Так он просидел с час или больше, пока его не спросили: «Вам нехорошо, Адольф Иваныч?», на что он мотнул головой и произвел неопределённый жест локтём.
Потом все ушли, и он остался один. Нужно было что-то делать, куда-то идти или, на крайний случай, звать кого-то, кому можно было бы сказать какие-нибудь слова. Или же услышать от него – но только не утешительные, потому что всё это было неправдой, и его маленькой Женюры просто не могло больше не быть, даже если она и жила от него далеко и у них были нелады, и отношения между ними за последние годы не вернулись к прежним, а лишь упрочились в этом необъявленном противостоянии. Повинна была сама жизнь, соединившая в неправильном месте разных людей: тех, кто этой жизнью безнаказанно верховодил, и других, которым они ломали судьбы, чтобы продолжать оставаться наверху и уже оттуда распоряжаться целым миром.
«Нет, не может быть, не бывает такой катастрофы, которая отобрала бы у меня мою единственную девочку, мою умную славную Женюру, – думал Цинк, продолжая сидеть на том же стуле в полутёмном помещении, оставленном людьми, – почему – её, как, за что?»
Последние годы он не то чтобы увял физически, но вся жизнь его, обретя с потерей дочери окончательную бессмысленность, приобрела оттенок безысходности. Он оставался незаменимым на своём более чем скромном посту. В какой-то мере ощущение потребности в этих его нехудожественных умениях помогало держаться на плаву: в ином случае просто оставалась труба. Он был нужен им больше, чем они ему, поскольку никто из них не умел исполнить работу с такой тщательностью и красотой, которую невозможно было не оценить. Разумеется, это никак не замещало Цинку его добровольного отказа от занятий живописью, но в редкие моменты он ловил себя на том, что, вычерчивая очередной эскиз разработок, ему хочется тут и там добавить розового, уведённого ближе к краям работы в бледно-лиловый и, залив таким необязательным образом лист, сделать получившуюся отмывку фоном рабочего чертежа.
То, что произошло между ним и Женькой, логическому объяснению не подлежало. В основе конфликта с дочерью лежали эмоции, причём исключительно с его, отцовской, стороны. Он, конечно, помнит, что впал тогда в бешенство, которое ему едва удавалось сдерживать: сам-то он понимал, во что она ввязалась, в какую чудовищную историю, сама того не ведая, однако даже это не должно было довести до того, чему он позволил случиться. Она уехала тогда, просто подхватила чемоданчик и исчезла из его жизни, ушла в ночь и не вернулась. Он же, странное дело, не стал препятствовать, более того, раздражённость его не только не ослабла, но ещё и добавилась тем удивившим его фактом, что дочь ушла, категорически отказавшись вслушаться в его слова.
Дальше – больше: поженилась-таки с убийцей этим, с людоедом. А потом выдержала время и звонить начала, на крепкость пробовать: раз, другой – думала, разжалобит, перешибёт его старую жизнь своей новой. А не вышло. Он всё ждал, когда дотукает, поймёт, что натворила, и скажет ему, мол, прав ты был, отец, все они нелюди, все от лукавого, все успели нагадить в вечность подлостями своими и обманом, но только одних утопили потом, не простили, остальные же так и плавают на лёгкой воде, неизвестно кем прощённые и ничем не запачканные, как этот её, что «там» окопался, откуда продолжает вниз команды спускать да пропуска на въезд подписывать.
И всё-таки он сразу понял, что Женюры больше нет, как только услышал в трубке этот голос. Теперь все поздно, всё исчезло вместе с надеждой на будущее, которое, как он был уверен, даст о себе знать.
Ничего не хотелось, даже вставать с этого проклятого стула, который будто приковал его к себе, не давая свободы двигаться, думать, дышать. Однако он оторвал от него тело, вышел на улицу и, постояв ещё сколько-то в неподвижности, побрёл в сторону круглосуточных авиакасс. Отпустят – не отпустят – об этом вообще не думал. Тут же понял, что ни денег с собой нет, ни паспорта, развернулся обратно, ехать домой, через весь город к себе на окраину. Там он раскрыл заначку, сунул в карман, прихватил паспорт и вновь поехал в центр: это было по-любому лучше, чем сидеть на месте, оставшись наедине со своими мыслями. Больше не для чего было жить, совсем: картин не было, дочь погибла, девятиметровка так и не превратилась в обещанную на работе однушку, а лишь сделалась очередным волоском в нескончаемом хвосте на улучшение жилищных условий. Отцовской могилы, которую мог хоть изредка навещать, тоже не существовало ни на какой земле, куда ему был допуск. В качестве отдушины до последнего времени оставались в жизни его две вещи – библиотека и женщины.
Что до первой, то ходить не ленился, навещал по мере приступов интереса к жизни, тем более что выбора не было, разве что – к себе на окраину, к вечернему выпуску «Вестей с полей» да пораньше спать, заткнув уши ватными свёртышами против соседских шумов. А тут, если лишний раз пойти покопаться, глядишь, чего-нибудь и нароешь особенного, как порой случалось, когда он, в очередной раз обаяв пожилую библиотекаршу из бывших эвакуированных, забирался в самые дебри библиотечного фонда и выуживал оттуда что-то стоящее. Так было, когда удалось отыскать дореволюционного издания брошюру «Колористические особенности живописно-пластической системы итальянских мастеров первой половины XVII века». Такое бывало и потом, когда откуда-то из неразобранных и подпорченных сыростью остатков печатной продукции Цинк извлекал на свет божий пожелтевшие книженции, на чьих страницах, обжатых нимбами бумажной ржи, никому не известные мудрецы объясняли разницу между художественностью восприятия искусства в целом и средством достижения дополнительного гармонического удовольствия от того же самого, но только уже чистыми визуалами и кинестетиками, выделенными автором в отдельную художническую популяцию наслажденцев.
