Цинк не ответил, налил и подвинул рюмку к Царёву. Тот взял. И Адольф Иванович спросил, сам не зная для чего:
– Жить-то как дальше, Павел Сергеевич? – и опрокинул водку в себя. Он был в том состоянии шаткого равновесия, которое случается у водолаза при нарушении режима декомпрессии: когда газовые пузырьки, образовавшиеся в крови из-за перенасыщенности дыхательной смеси углекислотой, закупоривают кровеносные сосуды, нарушая общее кровоснабжение и питание тканей организма. На эту опасную глубину Адольф Иванович Цинк погружался долгие годы, испытывая неудобство, страдания и боль, однако лишь теперь болезнь эта обрела окончательно тяжёлую форму. И выбор зависел только от него: медленно выбираться на поверхность или же махнуть на всё рукой и дожидаться последнего бесповоротного удушья.
– Жить как, спрашиваешь? – отреагировал тот: – Я не знаю, какой у тебя выбор, Адольф, у меня он в любом случае понятный. Прежде всего – дочь, внучка твоя. Завтра я лечу на космодром, оттуда вернусь уже с ней. Она не видит после аварии, обожжена роговица обоих глаз, но Аврорка об этом ещё не знает. Вероятно, уже не будет видеть никогда. Так что дела мои такие, и больше никакие. Остальное – как получится. – Он тяжело поднялся и теперь стоял, опираясь на ручку кресла. – Знаешь, Адик, думаю, было бы правильно, если бы ты пожил у нас несколько дней, увидел бы Аврору, сказал бы ей какие-то слова, подержал бы за руку… Не знаю, я ещё не советовался с детскими специалистами. Но в любом случае, теперь для неё важен всякий внешний контакт, тем более, с настоящим, родным дедушкой. Я её подготовлю, придумаю что-нибудь, какую-никакую подходящую версию подберу – она ведь даже про маму свою пока не знает… И еще… Если будешь рядом, возможно, это сработает во благо. – И посмотрел на него: – Ну что, останешься?
– Останусь, Павел Сергеич, – уже на самом деле едва-едва шевеля губами, пробормотал Цинк, – конечно, останусь. Завтра позвоню на работу, чего-нибудь придумаю…
– Ладно, – одобрительно кивнул Царёв, – сейчас позову Настасью, она здесь тебе и постелит, в кабинете. А с утра обживайся, она позаботится, но меня уже не будет. Теперь извини, хочу побыть один, мне скоро уже вставать… Бывай… – и вышел.
Через пару минут зашла Настя, неся в руках стопку чистого белья, и начала стелить. Адольф Иванович с трудом оторвал себя от кресла, подошёл к окну. Там была Москва, которой он не видел и не знал, кроме того, что за краснозубчатым кирпичом, какой хорошо просматривался с этой верхотуры, окопались те, кто так и не захотел, чтобы ему, Адольфу Цинку, старшему технику из Караганды и бывшему художнику, хотелось жить дальше. Однако сейчас она горела вечерним светом, эта чужая ему Москва, сигналя Цинку, что он всё ещё живой.
Он всматривался в реку, что текла под окном кабинета, видя и другую, входящую в неё своим худым притоком, глядел мутным взором на набережную, которая в другое время, возможно, и приковала бы к себе его слабые глаза. Он приоткрыл окно и попробовал ощутить отголоски городских шумов, из тех, что сумели добраться до 25-го этажа, где последние годы жизни провела его Женюра. Он стоял и думал, глядя вниз, о том, как коротка оказалась вечность, которую, получается, придумали для смерти, а не для жизни. Придумали не для того, чтобы вкушать блаженство, помышляя о безбрежных океанах, в которые ласковая волна унесёт когда-нибудь всякую живую душу, а затем, чтобы плюнуть с высоты вороньего полёта в этот серый бездонный развал между отвратительным и совсем худым, испоганив самою надежду на то, что она вообще есть, эта окаянная вечность.
16
Когда он проснулся, то первым делом заказал Караганду. Там ответили, и он сообщил им, что выйдет, как только утрясутся его семейные дела, связанные с похоронами дочери и болезнью внучки. Сказал и подумал, что дела его теперь и правда сделались семейными, несмотря на то, что никакой семьи-то, по сути, как не было, так и нет. Выходит, и смерть некоторым образом объединяет, и эта внезапная мысль стала для него неприятным открытием в это тусклое московское утро.
Потом они с Настей позавтракали вчерашними блинами, и Цинк решил, что пока он ждёт Царёва, можно бы взглянуть на Москву не только с верхней точки, но что-нибудь глазом зацепить с нижнего ракурса, если у него хватит решимости в такой момент болтаться по чужому городу беззаботным убогим туристом. Тем не менее он решил, что это будет правильней, чем сидеть в квартире и ждать, пока Настя, отмолчав какое-то время, вновь зарыдает, или же самого так прижмёт, что ему будет перед ней неловко, хотя слабости этой стыдиться нечего: всё равно так тяжело, как ему сейчас, не было и не будет даже Павлу Сергеевичу при всём его величии и благородстве.
Он уже совсем было собрался уходить, но неожиданно вспомнил про письменный стол хозяина квартиры, на котором он вчера обнаружил рукопись дочери. Адольф Иванович снял туфли, скинул плащ и вернулся в гостиную. Там он снова перебрал стопку и обнаружил другие папки, точно так же связанные линялыми тесёмками. Оказалось, в них ещё одно эссе, сказка, повесть и четыре рассказа, законченные и датированные. Повесть была вполне объёмной и, можно сказать, тянула на небольшой роман. Рассказы – каждый примерно страниц на сорок.
Он сказал Насте, что передумал уходить, и вернулся в кабинет. Там скинул пиджак, повесил на спинку стула и опустился в кресло. Читать начал со «Степного эссе» и с первой страницы понял, что это про него. Дочь описывала, как седой, хотя и не старый ещё человек, в круглых очках с толстыми стёклами, в ношеной робе из чёрной кирзы идёт, чуть согнувшись против ветра, по пустынному полю: на плече его тренога, в руке – подрамник, остальные причиндалы – в холщёвой сумке. Он спешит, чтобы не упустить короткие минуты заката, когда скупое солнце вот-вот покинет степь, оставив после себя один лишь сумрак и пыльную позёмку, сделавшуюся почти не видной глазу. Иссохшие стебли прошлогоднего репейника хлещут его по ногам, мешают идти, царапают остро и больно там, где кончается брезентовая штанина, не достающая до края кирзового башмака…
– Господи… – шептал Цинк, перелистывая рукопись и поглощая строку за строкой. – Боже мой, это не случайно, не может быть, она же беспредельно талантлива… это я, убогий, бездарный, прожил жизнь и ничего не знал, я даже не догадывался, какая у неё поразительная душа, какой верный и точный глаз; я никогда не верил ни в какого Бога, я даже не знаю, есть ли этот Бог, или виной всему какая-то другая сила, но когда я писал свои картины, то всегда знал, что в это время я разговариваю именно с Ним… как и знаю теперь, что это был не я, это она уже тогда разговаривала с Ним вместо меня, когда писала свои первые буквы, ставшие словами и фразами, потому что так нельзя написать, не слившись с небесами, это просто невозможно…
До возвращения хозяина Адольф Иванович так никуда и не вышел. Всё оставшееся время он провёл в квартире на 25-м этаже, неотрывно читая произведения дочери. Не спешил, вчитывался в каждое слово, продолжая поражаться тому, откуда в его Женюре такое понимание жизни и такая способность к художническому восприятию слова. Он читал и не переставал мысленно сравнивать её палитру со своей: слова – с красками и цветом, отдельные фразы – с готовыми эскизами, сюжет целиком – с композицией в целом. Её герои, помещённые в пространство текста, походили на детали пейзажа, встроенные единственно возможным образом в композицию его холстов. Разница была лишь в одном: он был всё ещё живой, но картины его были убиты – дочь же была мёртвой, однако тексты её были живы, целы и невредимы.
