– Всё, Аврошенька, спать… – строго сказал Павел Сергеевич и сделал знак Насте. Та подошла, бережно взяла её за руку и осторожно повела за собой. Напомнила уже в дверях, обращаясь к Цинку:
– Я вам там же постелила, Адольф Иваныч, а Авроша со мной сегодня будет.
– Спокойной ночи! – произнесла девочка, обращаясь ко всем сразу.
– Спокойной ночи, доченька, – ответил Царёв.
– Спокойной ночи, внученька, – ответил Цинк.
Они вышли, и Павел Сергеевич обратился к гостю:
– Как вы тут, не заскучали?
– Я прочитал то, что она написала, – отозвался Цинк, – это просто восторг, у меня нет слов. Вы читали?
– Я хотел взять с собой, но снова не сошлось, вспомнил об этом лишь в самолёте. Возьму, пожалуй, на ночь, хотя… – он потёр ладонью в районе сердца и поморщился, – неважно себя чувствую, если честно, давно так нехорошо не было… – С этими словами Павел Сергеевич подошёл к письменному столу, взял папки и пошёл к себе. Обернувшись, уже в дверях, сказал: – Утром увидимся, Адольф Иваныч, спите спокойно. И спасибо, что дождались Аврошку, вы ей понравились, я знаю свою дочь.
17
До утра Павел Сергеевич Царёв не дожил, хотя выяснилось это не сразу. Утром, когда Аврошка ещё спала, а Цинк ещё только собирался вставать, он услышал, как Настасья что-то кричит в телефон, на той стороне квартиры. Он быстро накинул рубашку, влез в брюки и вышел в коридор. Она уже и сама шла к нему, сдавливая голос, чтобы не разбудить девочку:
– Просил побудить в семь, так я зашла, а он плохо дышит и глазами не смотрит. – И заплакала. – Что же это такое, Адольф Иваныч, как же это? И пилюли его нетронутые лежат.
Через двадцать минут «Скорая» увезла Царёва. А ещё через полтора часа, когда Аврошка ещё спала, им позвонили и попросили кого-нибудь из близких. Как самый близкий трубку принял Цинк. Ему и сообщили, что реанимационные мероприятия успеха не принесли, диагноз – острая ишемия миокарда. Слишком поздно в «Скорую» сообщили о сильнейшем сердечном приступе. Сочувствуем вам, сказали ему, однако в вашем случае, поверьте, медицина оказалась бессильной. Тем более, если учесть, что негативную роль сыграла невозможность введения в горло дыхательной трубки из-за особенностей строения челюсти покойного в результате старой, похоже, травмы.
Он нажал пальцем на рычаг и едва слышно выговорил, адресуя слова неведомо кому:
– Убили-таки его, из прошлого догнали и добили.
Настя обхватила горло и пошатнулась. Она глядела на Цинка, всё ещё ожидая услышать от него что-нибудь понятное и обнадёживающее вместо этих туманных слов про какого-то неизвестного, которого кто-то догнал.
– Нет больше Павла Сергеевича, – тихо произнёс Адольф Иванович, глядя в пол. – Умер он, не успели спасти, сердечный приступ. – И тут же добавил, указывая на дверь и удивляясь собственному хладнокровию: – Не нужно кричать, ребёнок ничего не должен знать. Папа улетел, всё!
Она мотнула головой, давая понять, что слова его дошли до её сознания, после чего медленно опустилась на паркет и бесшумно заплакала, так и не отпустив от горла обеих рук. Сам же он, оставив её на полу, чтобы она начала привыкать к этой новой страшной мысли, пошёл в хозяйскую спальню. Его интересовал один вопрос, на который он хотел получить ответ. И он его получил: папки лежали на столе, связанные всё тем же бантиком.
Цинк никуда не полетел. В тот же день он дал телеграмму с просьбой о внеочередном отпуске по семейным обстоятельствам. Ответ его не интересовал, с этого дня ему нужно было думать о тысяче гораздо более важных дел, нежели участие в проектировании открытых разработок в местах залегания полезных ископаемых.
В отличие от бедной Насти, окунувшейся в горе целиком и без остатка, ему следовало хранить спокойствие, не поддаваться ужасу происшедшего – теперь уже двойному – и постараться сделать так, чтобы на время похорон Аврора оставалась в абсолютном отдалении и чтобы до ушей её не долетела никакая случайная информация относительно отца.
Мысли работали на удивление чётко и слаженно, почти без сбоев. Он принуждал себя не думать о дочери и Царёве, стараясь всё время размышлять о другом, и главным в этих мыслях была Аврора, внучка.
В день смерти, буквально через полчаса после того, как стало известно, кто скончался, государственная машина закрутилась на полные обороты. К ним постоянно звонили, что-то уточняли – как всё было, когда увезли, что сказали, когда забирали; как сообщили о смерти и в каких конкретно словах; почему они вызвали обычную «Скорую», а не набрали специальную медслужбу для номенклатурных работников; как Павел Сергеевич чувствовал себя накануне и когда жаловался на сердце в последний раз. Цинк отвечал по-военному, чтобы донести суть и не уходить в пустое: ему надо было параллельно, практически каждую секунду отслеживать, что там с девочкой, что она слышит и что может понять. Настя то включалась, как могла, то вновь силы оставляли её, и она валилась на диван в своей комнате и лежала там неподвижно до тех пор, пока Адольф Иванович не появлялся у неё и суровым голосом не просил покормить Аврору или же вывести её во двор на время появления в доме посторонних.
Первыми объявились двое в одинаково серых костюмах. Они вежливо поздоровались, предъявили документы государственной фельдъегерской службы и попросили выдать госнаграды для использования в траурной церемонии. Он вызвал со двора Настю, и та, оставив Аврошку в комнате, указала, утерев глаза, на комод в спальне. Оттуда и забрали, упаковав всё по отдельным мешочкам, опечатав на глазах родни и оставив положенные квитанции: две звезды Героя соцтруда, три «Ордена Ленина», орден «Знак почёта», медали, лауреатский знак. Через час приехали двое, которые были на поминках. Он, честно говоря, не помнил, как их зовут, но, по крайней мере, с ними можно было разговаривать как с единственно близкими к Павлу Сергеевичу людьми. В тот день они познакомились заново и сели толковать в кабинете.
– Он ведь всю свою жизнь прожил неназванным, понимаете? – сказал первый. – И только теперь стране и миру предстоит узнать об этой крупнейшей фигуре в истории человечества.
– Сейчас начнётся такое, что страшно подумать, – мрачно добавил второй, – сначала они его в стену засунут, потом начнут корабли, улицы и города именем его называть, а сразу вслед за этим драчка пойдет промеж них, кого на его место ставить, кому возглавлять теперь отечественное ракетостроение: «Царь» умер, да здравствует царь.
– Он был великий человек, – снова вставил первый, – даже я бы сказал, величайший, и это не пустые слова.
– И что я должен делать? – спросил, обращаясь к обоим, Адольф Иванович, не очень понимая собственную роль в предстоящих делах.
– Просите, – коротко ответил второй.
– Вы теперь единственный дееспособный родственник, – пояснил первый.
– Но что я должен просить? – не понял Цинк. – У кого?
– Всё, что угодно, – откликнулся второй, – сейчас ещё можно успеть, пока волна не сошла. У вас ребёнок его на руках, родная дочка, ваша внучка.
