Удивительно, но Питер продолжает поставлять не только фигурантов власти, но и интеллигентных людей тоже. Причем, не просто там, образованных поосновательнее, прочитавших то да се, а настоящих, то бишь еще и неравнодушных, и абсолютно честных в быту.
Дольник был директором по призванию, директором вообще, паном директором, – всегда, и даже тогда, когда он им еще вовсе не был, и ему даже пришлось отказать столичным телевизионщикам, прорвавшимся в этот рай через все кордоны – за интервью и побалдеть. Отказ сниматься Дольник мотивировал тем, что у него только три пары штанов и все не годятся – в одних нельзя показываться спереди, в других сзади, а третьи вообще – идеологически не выдержанные шорты. Директор-тиран, искренне любящий своих вассалов и учеников (2 в 1!), играющий в них с нежностью и жестокостью ребенка, разломавшего куклу, чтобы посмотреть, что у нее внутри. Теперь – демократия, причем гораздо более успешная, чем на просторах всей остальной отчизны. Больше удобств, новые обшитые вагонкой бунгало, каждый любит только свою родню, функции тирана осуществляются всеми сотрудниками стационара, в разное время прошедшими школу молодого бойца, – строго по графику дежурств. Дежурства по ловушкам блекнут на фоне очередности в проведении экскурсий. У каждого свой имидж и стиль ласково, красноречиво или лаконично и демонично, – расправляться с толпой немецких или русских дикарей.
Поселок Рыбачий, где находилась и находится сама Биостанция Зоологического института АН, в моем разуме никак не сопрягался с моей возлюбленной косой. Он был средоточием всего насильственно прилагаемого к Чуду. Он возвращал на землю в прямом и переносном смысле. Бывший остров, вставший на пути так медленно бегущей по волнам косы. И там, в старом двухэтажном каземате таились все свойственные научным заведениям застенки, подвалы, оловянно-масляные стены, убожество и простота материализма – железный шкаф, клеенка, стол и клизма. Расстреливать людей сейчас не требуется, значит, запах опилок, столярного клея, крови и зверей исходит от чего-нибудь другого, – специфика изучения биологии в помещении… Я никак не могла понять тогда, почему сотрудники наблюдательного пункта так рвались в этот Рыбачий. За каждым из них там закреплена стандартная жилая комната-камера. Общая кухня. Потом еще и налаженный общепит. Поселок безнадежный, там даже некрасиво. Интернета тогда не было, только электричество. Была харчевня, задуманная как «Уха рыбацкая», но ввиду затейливости творческого воображения воплощавшего этот замысел художника, превратилась в «Рыбухацкую», что больше отражало ее суть как «бухацкой», где пить не стыдно, хотя исправно пили и в песках. Нет, сюда, как тех улиток к цивилизации-канализации, влекло, конечно, главным образом, облегчение некоторое бытовых невзгод и приобщение к тайнам общежития. Колодец на НП буквально в двух шагах от кухни, но все равно водопровод – это больше, чем космический корабль. Там все хуже несравненно, но вода течет из крана и никогда не надо топить печку. Все. Понятно, мы ведь так много драгоценного времени теряем на хождение по воду и растапливание печки, что не хватает его на то самое, ради чего живем на свете. Все мы знаем этот трюк с исчезновеньем свободного времени, дарованного прогрессом. На что его потратить? На Рыбухацкую. А то!
Нет, нет, нет и нет! Свернулся рулончик с картиной мира и легко, едва заметно, болтается за спиной. Вот тут недавно совсем по СМИ пробежала волна, так легкая рябь, – пошутили. Всерьез кто-то в парламенте Канады или где-то в этом роде, один другому смс-ку послал, что Тэтчер умерла, имея в виду свою горячо любимую старую кошку. И немедленно по всей, можно сказать, планете, со связью-то все в порядке, хоть конец света объявляй, разлетелась весть о кончине железной леди. Смешно, смешно, но не так, чтобы смеяться до слез. Так, первым делом, с легкой грустью отмечаем, что кошку жалко, а все остальное – ну, ничего, ну и ладно. Даже думать ни про что умное или там красноречиво на нечто исполненное смысла указывающее – неохота. Умер-шмумер. Тэтчер превратилась в кошку и, дай ей бог здоровья, живехонька, а вот кошка, бедная, умерла, Было уже, умирали. Да как! Да что там, умирали, – жили, все так или иначе заинтересовавшие лица – жили в прошедшем времени!
Как мы удивительно ухитряемся крутиться около одних и тех же судьбоносных мест. И кажется, что в молодости это происходит сначала совершенно случайно, потом в силу возникшей особой привязанности к этой местности, где душа чудом получила прописку. И только тогда, когда сюжет по существу закончился и прошли годы, в качестве эпилога, приезжаешь вдруг намеренно посмотреть на все это окончательно. И поскольку это всего лишь просто жизнь, а не кино или литература, – не умираешь сразу, а оказываешься вынужденным взять этот легко рвущийся, нескладный, тяжеловатый пакет воспоминаний вперемешку со сладостными узнаваниями и слегка шокирующими новыми впечатлениями и некоторое время растерянно и неуклюже держать его в уме. А если повезет, то и в сердце. Но потом, так или иначе, пристроить куда-нибудь, с глаз долой, на потом…
Шокировать собственно некого. Есть чем, да некого. У входа на территорию станции вдоль шоссе стоят торговые ряды, деревянные, в стиле трех медведей. Торгуют янтарем. Территория станции не огорожена, но вход допустим только через ворота. Там – все не так как было. Пожары, ураганы, иностранные скромные капиталовложения – довольно сильно изменили ландшафт. Как во сне – не узнаешь, но знаешь, что это ТО. Пожалуй, лишь у моря, несмотря на периодически возникающие и уходящие в бесконечность следы от квадроцикла и отдельные кучки отдыхающих (респектабельные моторизованные десантники с более скученных курортных пляжей), когда уже нет никого, вроде бы ничего не изменилось, ноты те же, если есть душевные силы и страсть, можно испытать те же чувства. Ничто снаружи не мешает этой редкой удаче.
Когда-то мы с подругой, отстрелявшись по хозяйству, отдежурив по ловушкам, гуляли вечерами по шоссе, знали все его изгибы, каждое неповторимое знаменующее этот изгиб дерево. Они тут все были как топ-модели, персонажи неземной развевающейся красоты. Были, а теперь исчезли, не выдержали беспрерывного потока машин, теперь не то, что гулять по шоссе – перебежать его проблема. Машины ставят прямо на траву, под ней песок, который немедленно от подобного воздействия пускается в путь. Неудержимо тает законсервированный некогда нуждами железного занавеса рельеф…
Зато расцвел Зеленоградск. Теперь все круто изменилось. Что-то заново покрасили, что-то обернули сеткой, знаменующей минутное намерение отремонтировать всерьез… Кирхи обернулись православными храмами… Базарная площадь оснастилась современными ларьками, но все же сохранился уголок, где на картонных коробках лежит такой ностальгически на первый взгляд необходимый хлам – ну там, боты, веники, может, даже калоши, – одним словом, не волшебная керосинная лавка детства, но некий десятый смыв с родного сердцу бедняцкого быта…
Сюда наконец-то дошли, как же медленно шли – как те виноградные улитки, каким-то образом диффундировали, – люди с хорошими лицами и стали что-то как-то созидать, а главное, ассоциировать себя с тем Зеленоградском, который некогда был Кранцем, одним из любимых курортов русских господ. Такие вот легенды и мифы – сюда, как выяснилось, на воды ездил сам Столыпин, и дом на площади ему принадлежал… И грязи-и-и-и-и… грязи-то оказались целебные… И минеральные источники, и прочие променады… «В своих голубых пижамах», одним словом.
