И вот уже Олег видит себя сооружённым из неповоротливого гранита, чем-то вроде памятной фигуры, стоящей на привокзальной площади, двумя четвертями вырвавшейся из неотёсанной глыбы, да так и застывшей без постамента.
Не мудрствуя лукаво, скульптор очертил фигуру и лицо каменного Гагарина несколькими движениями; схематичный и грубый, стоит зачем-то такой каменный гость и пугает площадь.
Таким пугалом и чувствует себя Олег, кончиками пальцев прикасаясь к Даниному лицу. Трогая её, насколько возможно, тактично и бережно, дабы не спугнуть это её состояние, этот счастливый покой спящего тела. Но Дана всё чувствует, улыбается во сне и переворачивается на другой бок. Гагарин радуется перемене участи, ибо со спины Дана не менее прекрасна. Особенно возле поясницы, там, где…
Неловкий мужик-деревенщина. Хорошая возможность посмотреть на себя со стороны, узнать себя через другого. Давно уже не открывались Гагарину такие гносеологические возможности.
83
– И всё-таки, Дана, почему тогда, в ресторане, ты подошла ко мне?
– Ешь свой континентальный завтрак. Что может быть приятнее ещё горячего круассана со свежевыжатым апельсиновым соком?
– Эта мысль не даёт мне покоя. Я не знаю, что бы со мной случилось, если бы ты тогда прошла мимо… Если бы я тогда не оказался в этом благословенном месте… Где мы и встретились… Точнее, где ты нашла меня…
– Ммм… Но ведь нашла же.
– Это и странно…
– Странно? Согласись, что это правильно, что я тебя нашла. И совершенно закономерно, что ты в тот вечер пришёл в этот ресторан. Люди нашего круга обречены на это маленькое гетто внутри большого города. Необходимость комфорта толкает нас в сторону себе подобных. Так что мы были обречены друг на друга.
– Ну да, ну да…
84
– И всё-таки, Дана, почему ты подошла именно ко мне, а не к кому-нибудь ещё?
– Гагарин, не занудничай, ты меня спрашиваешь об этом едва ли не каждый день…
– И всё-таки, всё-таки…
– Нет, всё-таки тебе не идёт быть занудой.
– Ещё кофе, мадам?
– Да, спасибо. Я тебе уже говорила, что обозналась. Если помнишь, я тогда была в подпитии… – Дана делает многозначительную паузу.
– Конечно, помню.
– И мне показалось, что это сидит мой муж, понимаешь? Мой муж.
– Понимаю. Почему же ты тогда так сильно удивилась?
– Потому что по всем законам логики, формальной или не очень, его не должно было там оказаться. Ну никак.
– Ещё раз и сначала… Пожалуйста…
– На самом деле, Олежка, всё очень просто. Он серьезно болен и сейчас находится в больнице. В реанимации. И он действительно очень, ну просто очень похож на тебя, веришь?
– Ну конечно, я тебе верю, Дана…
– А ты думал, что это такой способ закадрить тебя? Такой способ познакомиться?
– Ну, не знаю.
– Думаешь-думаешь. Скажи, ты правда так думаешь?
– Ну, не знаю. Ну, хорошо, ну, может быть.
– Фу, Гагарин, это же так пошло, так банально. Я думала, что ты обо мне чуть лучшего мнения.
– Чуть лучшего? Возможно, даже и не чуть.
– Что ты имеешь в виду?
– То, что чем больше я тебя узнаю, тем лучше мое мнение о тебе.
– То есть я расту в твоих глазах?
– Ну разумеется, растёшь.
– Правда, Гагарин?
– Ну конечно.
– И какой у меня сейчас рост?
– Ты практически сравнялась с Эйфелевой башней. Если ты сейчас встанешь, вы окажетесь примерно одного роста.
И Дана вскакивает с плетёного кресла и действительно оказывается одного роста с железной конструкцией, торчащей в распахнутом окне.
85
Наблюдая чужой жизненный уклад, ты понимаешь новое о себе. Гагарин первый раз оказывается за границей, он дотошный наблюдатель за другими людьми, постоянно включает «стоп-кадры», чтобы запечатлеть новое лицо, случайный взгляд, завести очередной файл для ещё одного впечатления.
Его внутренний автомобиль имеет здесь левостороннее движение, нужна постоянная собранность, нужно держать осанку. И вовсе не из-за Даны, хотя она со своими привычками («Гагарин, ты что, сам вымыл голову? Ну ты даёшь, а в салон тебе лень спуститься?») не дает расслабиться. Он естественен и неестественен одновременно.
Это игра такая – быть собой на самой последней границе искренности, выворачиваться наизнанку, дабы лучше понять то, что внутри – как если ты на пляже и подставляешь тело свету, солнце припекает, и ты начинаешь четче чувствовать обычно сокрытое.
Казаться собой, придумывать себя, извлекая из темноты и немоты, вот что интересно. Стоп-кадр сменяет стоп-кадр, слюдяные пластинки впечатлений копятся в невидимых папках.
Подстраиваясь под других, ты узнаешь собственные возможности, прогулка по Большим Бульварам в одиночестве (Дана окучивает бутики в районе Монпарнаса) приравнивается к кругосветке.
У Гагарина ласковый прищур и глаз-алмаз. Он уже давно мечтает об управляемой уединённости. Событий и сообщений такое множество, что устаёшь и хочется, наконец, принять органичные формы поведения и наблюдения. Глазеть по сторонам и не смущаться пристального интереса к частностям.
86
Да, Гагарин вуаер. Не то чтобы подглядывать, но наблюдать, наблюдать… Истовая страсть закрытого и таинственного человека, не способного раскрыться никогда и ни с кем.
Что поделать, так бывает сплошь и рядом: люди прячутся в тени собственных тел, собственных лиц, стремительные наблюдатели чужого, поглощатели впечатлений.
Гагарин с детства привык полноценно жить только внутри кокона своей черепной коробки. Это только там у него всё бурлит и пенится, оказываясь искромётным, ярким… Но стоит перейти эту границу…
Не стоит переходить эту границу, Гагарин точно знает, что не поймут, поймут неправильно, не оценят. «Как сердцу высказать себя?» Да никак, «молчи, скрывайся и таи», продолжай вести наблюдения, накапливать разницу между собой и ними.
Возможно, Олег и реаниматологом стал только потому, что с детства захлебывался тайной властью над людьми, которая царила в его голове.
Другой человек тем и интересен, что не может принадлежать тебе. Даже если ты этого хочешь и он сам тебе принадлежать не против. А всё равно не получится, не «срастётся», благими намерениями дорога к тишине выложена. К непониманию. Даже стараться не стоит, «все буквы те же, а слова другие…».
А когда распластанное на реанимационном столе безмолвствует, ты можешь впитывать его до бесконечности, ты можешь владеть им безраздельно, так как знаешь о нём самое главное – то, как ему помочь можно. Уже без всякой придури и извне наносного, нанесённого, то есть самую суть.
