– Да.
– Эта лампа от Сименса, Лё Галль, привыкните к этому. Она останется стоять именно на этом месте, и вы будете ею пользоваться. Вы будете каждый день включать её, приходя на работу, и выключать, возвращаясь домой. Понятно?
– Да.
– Хорошо. А сейчас садитесь и пейте со мной кофе.
– Как вам будет угодно.
– Так точно, мне так угодно. И ещё мне угодно, чтобы отныне вы пили мокко каждый день. Что вы имеете против мокко? Вам не нравится вкус?
– Вкус, конечно же, отменный.
– В ближайшее время, Лё Галль, вам придётся пить чертовски много мокко, чтобы наверстать невыпитое. К тому же бунтовать больше не имеет смысла, мы скоро закончим с переписыванием.
Двое мужчин молча допили кофе, потом Кнохен встал, слегка кивнул на прощанье и ушёл. Леон убрал чашки в раковину, поразмыслил немного и ту, из которой пил штандартенфюрер, выбросил в урну.
Три дня Леон думал, как ему избавиться от мокко. Итальянскую кофеварку и чашку он оставил немытыми возле горелки, чтобы в случае чего притвориться, что свой ежедневный мокко он уже выпил; на самом деле, он продолжал пить свои отдающие дровами военные помои.
Когда в следующий понедельник на его столе снова лежала очередная пачка кофе на неделю, он положил её в портфель и вечером отнёс домой.
– Что это? – спросила Ивонна.
– Немецкий мокко, я тебе про него рассказывал.
– Убери эту дрянь из дома.
– Ты не хочешь…
– Убери, я тебе говорю. Не хочу.
– И что мне, по-твоему, с этим делать?
– Иди на улицу дю Жур, за крытым рынком. Там есть постоялый двор «Бо нуар», спроси месьё Рено. Он отведёт тебя к одному шапочнику на улицу Вольтера, тот хорошо тебе заплатит за этот кофе.
– А что мне делать с деньгами?
– Нам они не нужны.
– Тогда я отнесу их в лабораторию.
– Распорядись ими по-умному.
– Мне уже кое-то пришло в голову.
– Ничего мне об этом не рассказывай. Никому ничего об этом не рассказывай. Лучше, если никто не будет об этом знать.
Леон получил за двести пятьдесят граммов кофе пачку банкнот, которая приближалась к половине его месячной зарплаты. А поскольку он теперь каждый понедельник ехал на улицу Вольтер и, чтобы поскорее сократить запасы, накопленные в шкафу, брал собой сразу две пачки, ящик его стола, запираемый на ключ, быстро наполнялся деньгами.
Леон не считал их. Он с ними не играл, не связывал их пачками, не вёл учётных записей и никогда не проверял, всё ли на месте – он даже не смотрел на них. Только раз в неделю открывал выдвижной ящик, возвращаясь с улицы Вольтера. Он бросал туда новые купюры, снова закрывал ящик, а ключ открыто держал в бакелитовой подставке с карандашами и ластиком, поскольку на таком видном месте его точно никто не найдёт.
Долгое время Леон понятия не имел, что делать с этим богатством, которое штандартенфюрер Кнохен, так сказать, навязал ему с пистолетом у виска. Он лишь твёрдо знал, что не унизится до того, чтобы использовать это к собственной выгоде. Ему также было ясно, что необходимо найти способы, как распределить эти деньги между людьми, ведь на второй год войны на всей набережной Орфевр не осталось больше ни одного служащего, который не нуждался бы в добавке на то, чтобы купить на чёрном рынке кусок мяса, детские башмаки или бутылку красного вина.
Вопрос был, через какие каналы пустить эти деньги. Если он будет открыто ходить по кабинетам и лично раздавать их коллегам, слух дойдёт до Кнохена, и его посадят за воровство, скупку краденного, служебное неповиновение и попытку саботажа. А если он тайно будет рассовывать купюры по карманам пальто, почтовым ящикам и столам коллег, сознательные сотрудники отнесут деньги начальникам и потребуют расследовать, что за неизвестный пытается их подкупить.
Поэтому Леон отверг мысль о массовом распределении средств и стал рассматривать точечные меры. В следственном отделе служил писарем некто Хайнцер, чьё эльзасское адвокатское удостоверение с 1918 года больше не признавалось действительным. Он жил в сырой трёхкомнатной квартире за Бастилией с шестью детьми, туберкулёзной женой и сестрой-алкоголичкой по имени Ирмгард, которая ни слова не говорила по-французски и годами скрывалась у него без регистрации; при этом он посылал деньги старику отцу, который со своими пятью овцами и тремя курами всё ещё жил в той покосившейся усадебке между Озенбахом и Вассербургом, где их семья хозяйствовала два столетия.
Хайнцер ходил сгорбившись, волосы его, как перья, нависали над ушами, а запах изо рта можно было почувствовать за несколько метров. Вдобавок все на набережной Орфевр звали его Бошем, немчурой, потому что он был высокий блондин и не мог избавиться от эльзасского акцента, и ещё у него был злой начальник по имени Лямуш, который любил при всех дёрнуть его за серый воротничок рубашки или ткнуть карандашом в прохудившийся рукав его пиджака. Но поскольку Бош всё это выносил с достоинством, как и язву желудка, кариозные зубы и свои стёртые межпозвоночные диски, те из секретарш, что почувствительнее, провожали его ободряющими взглядами; но ближе подходить к нему, как магнитом притягивающему несчастье, бедность и болезни, они всё-таки не хотели.
Вот за этим бедолагой однажды осенним вечером Леон прошёл до самого дома, чтобы узнать его адрес. На следующее утро он вышел на работу на полчаса раньше, чем обычно, достал пишущую машинку и вставил в неё лист бумаги. Сначала он напечатал помпезную «шапку» учреждения, в названии которого употреблялись слова: «министерство», «республика», «безопасность», а также «президент», «национальный» и «Франция». Потом он написал: «Единовременный платёж в размере невыплаченной надбавки на детей с февраля 1932 г. по октябрь 1941 г.», поставил астрономическую цифру и приложил купюры на заявленную сумму. Снабдив документ неразборчивой барочной подписью, он написал на конверте несуществующий адрес отправителя, чтобы непременное письмо благодарности Боша гарантированно не пришло в реально существующий орган власти и не спровоцировало лишних наморщенных лбов.
Он специально поехал в шестнадцатый округ, чтобы опустить там письмо в почтовый ящик, и после этого выждал несколько дней, запретив себе без надобности наведываться в секретариат следственного отдела; но после того, как спустя неделю на набережной Орфевр всё ещё не ходило слухов о сомнительном денежном подарке, он спустился на третий этаж посмотреть, как идут дела у Боша. Сев на скамью для ожидающих в коридоре, он для маскировки перелистывал досье, а когда появился Бош, Леон пошёл ему навстречу и мимоходом поздоровался, Бош ответил также мимоходом.
Леон, успокоившись, отметил, что хотя Хайнцер и не вызывал очевидного подозрения, но его самочувствие заметно улучшилось. Круги под глазами стали светло-голубыми, а не тёмно-зелёными как раньше, на нём был новый костюм и новые туфли, изо рта больше не пахло, и шёл он не сгорбившись, а с прямой осанкой, как молодой парень; когда Леон снова зашёл через пару дней, он ещё издали услышал, как тот смеётся, обнажая челюсть, полную зубов – может, и не совсем настоящих, но сияющих белизной. А когда ещё спустя месяц Леон проходил мимо, Бош стоял в коридоре с молодой, курившей сигарету блондинкой, и держал её за руку, когда она давала ему закурить.
