Голос священника звучал сначала тихо, но постепенно он крепчал и становился слышнее, громче. Он служил отходную на французском, и Андрюс вдруг удивился несказанно тому, что речь священника оказалась ему понятной. Может, потому что те же псалмы и те же молитвы ранее слышал он на литовском.
Андрюс следил за лицом чернокожего священника, одетого во все белое. Только крест на его груди своей блестящей желтизной напоминал золото, но золотом быть не мог. Потому что золото так сильно не блестит!
Служба остановила время и вынесла место действия из реального мира, из Франции, из Парижа. Эта церковь теперь была космическим кораблем, зависшим между Богом и Человеком, между небом и землей. «Пилотировала» корабль Черная Мадонна.
Когда священник закончил молиться, уже стоя у последнего окошка Поля и глядя вниз в это открытое «окно», Ганнибал подошел к гробу и развернул длинный предмет, который все время держал в руке. Упаковочная подарочная фольга громко зашелестела в церкви и из-под нее появилась «золотая» трость, подаренная Андрюсом Полю, трость, сразу напомнившая Андрюсу о братьях-албанцах, о Филиппе, о враче, записавшем его бездомным, и вообще о Париже, как о далеком прошлом, словно стукнуло уже Андрюсу девяносто, как Кристоферу, и словно с того времени больше он в своей долгой, последовавшей затем жизни, в Париж не возвращался.
Ганнибал церемониально медленно свернул фольгу многократно и плотный ее квадратик засунул в карман пальто. После этого двумя руками аккуратно опустил трость в гроб, под ближнюю к себе стенку, по левую руку Поля. Собравшиеся подходили к «окошку» гроба, прощались с Полем и со стоявшим у его изголовья отцом. На лице Ганнибала отражались беспокойство и скорбь. Он нервно смотрел на подходящих к нему, кивал и тут же его взгляд уходил за их спины, убегал из церкви через открытую дверь церковных врат.
Отошли один за другим участники церемонии от гроба и остановились по обе стороны коридора, идущего от врат к алтарю, оставив коридор свободным для участников траурной церемонии. Один Ганнибал еще стоял у открытого «окошка» гроба. И четверо помощников ждали команды метрах в четырех. А Ганнибал опустил взгляд на пол, на свои блестящие остроносые туфли, снова ищущим взглядом коснулся церковных врат, обернулся к гробу, сделал шаг и уперся животом в его полированную стенку. Наклонился над «окошком», покачал головой, глядя на Поля, и, совершенно неожиданно, полез руками внутрь. Что-то поправил на костюме мальчика.
Андрюс словно глазами Ганнибала увидел Поля в последний раз, с руками – обычными руками – в рукавах новенького костюмного пиджака. Никаких следов от стальных конструкций, которые Поль был вынужден терпеть последние месяцы своей жизни. И совершенно нормальные, обычного жизненного цвета кисти с тонкими пальчиками, которыми он так хотел играть в шашки!
Ганнибал вдруг вытащил из гроба «золотую» трость и оглянулся на собравшихся, проверяя их реакцию. Они не выразили ничего ни жестами, ни взглядами.
Отец Поля кивнул стоявшим в четырех шагах. Они подошли. Один аккуратно опустил переднюю часть крышки гроба. «Окно» закрылось. Остальные вертели «лопасти» винтов, крепивших крышку гроба к его нижней части.
Ганнибал, опираясь на «золотую» трость, медленно зашагал к выходу из церкви. Было видно, как тяжело ему идти. Он опирался на трость так, словно не мог ступить на правую ногу. За ним следом к выходу потянулись участники прощания. Чернокожий священник в белых одеждах с желтым крестом шел рядом с несшими гроб, рядом с Полем. Провожал его из храма в последний раз.
Сон прервался неожиданно и в полной тишине. Андрюс открыл глаза и почувствовал в них слезы. Перевернулся со спины на бок, и слезы капнули на подушку.
В доме царствовала тишина. Даже Кристофер спал. Едва слышно дышала Барби, спавшая к Андрюсу спиной, лицом к окну. Сад за окном уже имел не такой заброшенный вид, как несколько дней назад.
Андрюс тихонько встал и выглянул в окно. Справа на небе желтел полумесяц тем же ярким желтым цветом, что крест на белых одеждах священника в церкви Черной Мадонны Парижа. Мир за окном застыл. В нем только полумесяц часовой стрелкой двигался медленно и по законам времени!
– Поль – умер, – сообщил Андрюс еще раз Барборе, когда она проснулась.
Она подняла на него тревожный взгляд.
– Мне кажется, ты уже говорил!
– Да, когда ты спала.
Барбора не произнесла утром ни одного слова упрека. Только несколько раз вздохнула. И за завтраком обошлось без разговоров. Только Кристофер упомянул, что надо бы съездить в Аррас в прачечную самообслуживания и постирать белье и одежду. Андрюс кивнул, приняв просьбу на свой адрес.
– Завтра я съезжу, – пообещал он, оставив этот день для размышлений и грусти, которые уже захватили его мысли и отпускать в ближайшие часы не собирались.
– Я схожу в Вими, в кафе, – сообщил Андрюс Барборе после обеда.
Она только пожала плечами.
Солнце этого дня не очень-то грело. Ему мешал ветерок. Но птицы пели веселее, или так только казалось Андрюсу, шагавшему по обочине дороги к Вими.
Он шел и думал о том, какой он счастливый. Но мысли эти не поднимали настроения. Простая констатация факта с привкусом чувства вины. Вины перед теми, кто не мог так думать. Вины перед умершим Полем, перед слепым Филиппом, перед Франсуа, для которого каждый новый день был днем борьбы за спасение и выживание его книжного магазина. Все, и тот Мишель, который привел их с Барборой пожить на своей лодке, и папа Поля Ганнибал – они не казались Андрюсу счастливыми. Они были добрыми, хорошими, готовыми помочь. Но не счастливыми! «Почему?» – задался Андрюс вопросом и тут же ответил себе встречным вопросом: «А почему я так думаю? Я у них спрашивал? Почему я уверен, что они несчастливы? Нет, если б они не были счастливыми, они перестали бы жить, перестали бы бороться. Что с того, что я счастлив, если я счастлив только потому, что жив и не слеп, и под чужой крышей над головой имею что есть и даже что-то зарабатываю? Нет, я как-то не так думаю. Неправильно. Или я тоже несчастлив, как и они все?»
Но Андрюс не чувствовал себя несчастным. Он чувствовал себя виноватым. И его это чувство начинало беспокоить.
На ходу он поднял голову на растущие по обе стороны дороги деревья. И услышал жизнерадостное пение птиц. Отвлекся. Понял, что только птицы могут правильно радоваться жизни. Потому, что не думают, а поют! И зашагалось ему легче, веселее. Может, и не веселее, но с улыбкой на лице, со спокойной и смиренной улыбкой.
– Un café? – спросил его Жан-Мишель вместо «Bonjour!»
– Oui, et un cognac!
[86] – бодро ответил Андрюс и прошел к «своему» столику.
Вкус коньяка в этот раз показался более резким. Но Андрюсу понравился.
Андрюс закрыл глаза и представил себя в кафе «Ле Севр».
– Только я буду черными! – тихонько прозвучал рядом голос Поля.
