Когда пили кофе и молчали, глядя на огонь в камине, Кукутису стало так приятно и спокойно, словно вчерашний вечер, эта ночь и наступившее за нею утро не были случайностью, а наоборот, оказались целью его странствий. Словно он, даже не подозревая об этом, искал момент тишины и мира, тепла и защищенности, и предложить ему всё это мог бы только настоящий друг, а друзей у него не было. Когда-то были, но умерли. И вот теперь рыбак из Дюнкерка, чуть не потерявший из-за прихоти Кукутиса свою шхуну и свою жизнь, подарил ему это удивительное двойное молчание, этот обволакивающий и зачаровывающий диалог двух молчаний, диалог настолько многозначительный, что на пересказ его обычными словами ушло бы не меньше двух недель!
Хотелось сказать Шарлю спасибо, обнять его и, чтобы еще больше подчеркнуть свою благодарность, хотелось бы открыть ему самую сокровенную из своих тайн, то, что не знает никто, кроме самого Кукутиса. Но стоит сказать «спасибо» и начать пользоваться другими словами, как молчание исчезнет и Кукутис не услышит шепота огня, облизывающего поленья, не услышит, как выпрямится его собственный седой волосок, уставший от налегших на него трех других волосков, не услышит, как из левого уха, натерпевшегося за последние дни от ветра, дувшего с моря, вылетит и упадет на деревянный пол крупинка серы. Но прежде всего он не услышит то, что вообще невозможно передать словами – гармонию тишины со своими чувствами, этой тишиной подчеркнутыми и приподнятыми так, что оказались они поверх мыслей, спрятали мысли, заслонили, закрыли вербальный мир, заменив его на мир чувственный.
Днем они с Шарлем в гараже, пристроенном к дому, чинили деревянную ногу. Точнее чинил ее Шарль, чинил и комментировал, а Кукутис, сидя на удобном мягком стуле, наблюдал.
– Красивая, я таких не видел! – хвалил Шарль ногу и почти так же, как это делал иногда Кукутис, гладил ее ладонью.
Кукутис был счастлив. Он наблюдал, как Шарль аккуратно заполняет трещины корабельным клеем. Кукутис еще никогда не видел, чтобы клей наносили специальным шприцем. Шприц, хоть и не блестел, все равно наводил Кукутиса на мысли о том, что Шарль – это доктор, который лечит его, Кукутиса, ногу. Он даже вообразил себе Шарля не в старых джинсах и еще более старом толстом свитере, в которые он переоделся, когда догорели дрова в камине, а в белом халате доктора. Белый халат, впрочем, Шарлю не подошел бы, слишком грубым было его лицо. Грубым, небритым, с резкими, немного отталкивающими своей резкостью чертами.
«Это, наверное, море сделало его лицо таким грубым, – подумал Кукутис. – Если б я родился в Паланге или в Клайпеде, может, и у меня было бы такое лицо…»
Мысль вызвала у Кукутиса сомнения и он ощупал свое лицо ладонями. Отметил, что нос у него тоже грубый, большой, и челюсть тяжелая и широкая, и глазницы слишком широкие, хотя глаза не такие большие и спокойно могли бы смотреть на мир из глазниц размером поменьше.
Ближе к вечеру дочь Шарля сообщила Кукутису, что подготовила для него гостевую комнату. За окнами дома вечер зажег уличные фонари. Нога, все крупные и мелкие трещины которой были заполнены корабельным клеем, снова покоилась на газетнице, придвинутой к камину. В камине горели поленья. Кукутис, уже в собственной высушенной одежде, опять сидел в кресле. И тут же справа, на спинке обычного стула, поставленного к камину, висело и досыхало серое пальто Кукутиса, из которого, казалось, морская вода просто не хотела выходить.
«Ну вот, еще немножко, и я тут приживусь!» – подумал с опаской Кукутис.
Взял со столика между креслами свой стакан, сделал глоток «Женевр», посмотрел на дремлющего в соседнем кресле Шарля.
Через час, когда поленья догорели, дочь Шарля помогла Кукутису допрыгать на одной ноге до гостевой комнаты. Хорошо, что она оказалась рядом, тоже на первом этаже.
И лежал Кукутис в кровати, мягкой и теплой. В тишине и темноте, которую пытался нарушить свет уличного фонаря, пытался, но не мог из-за толстой портьеры. Лежал и ничего не делал, а только слушал. Даже не думал. Так прошли два или три часа. Сон не приходил, глаза не желали закрываться. Наоборот, стало вдруг нарастать внутри некое беспокойство, раздражение. И вдруг взорвалось это напряжение резкой болью в сердце – никогда прежде не переживал Кукутис такой боли. Схватился за сердце рукой, накрыл его ладонью, вжал ладонь в грудь, словно попытался из своего сердца эту боль выдавить, как воздух из мяча. Но боль, ставшая отчаянной, длилась и явно не собиралась стихать. Если бы это была боль Кукутиса, он бы уже умер. Но это была не его боль, это была боль другого человека, литовца, попавшего в беду где-то совсем рядом. Далекая боль так не «режет». А эта боль и «резала», и звала.
С трудом уселся Кукутис на кровати. Опустил левую ногу на пол. Погладил правую культю ладонью. Правая культя отдохнула от деревянной ноги и уже не была такой натертой и мозолистой, как два дня назад.
– Надо идти! – Кукутис вздохнул и не сдвинулся с места. – Надо идти, но разве я могу будить хозяина посреди ночи? Он и так для меня много сделал! И жизнь мне спас, и ногу починил. Подожду до утра!
Снова улегся Кукутис на спину под одеяло. Боль, уставшая обращать на себя внимание Кукутиса, стала потихоньку слабеть.
Глава 114. Пиенагалис. Возле Аникщяя
К счастью, день дождя в Пиенагалисе не превратился в сезон дождей. Уже наутро небо очистилось, но вода, которой небо щедро поделилось с землей накануне, не спешила просачиваться вниз, навстречу подземным водам, питающим колодцы, скважины и речки.
Витас проснулся в хорошем настроении. Сварил кофе и принес чашечку Ренате, все еще нежившейся в кровати.
– Ты знаешь, так спокойно на душе, когда знаешь, что никого, кроме нас, тут сейчас нет! – проговорил он.
– Ты про Владаса? – Рената усмехнулась. – Да, еще часа три его не будет, так что наслаждайся! Ты видел, какое солнце? – Она выглянула в окно. – Может, к обеду и лужи высохнут?
Пока Витас сидел за компьютером, Рената проведала половину дедушки Йонаса. Проверила спальню. Поправила две подушки на кровати. В гостиной присела за маленький столик у окна. Жаль, что это окно вместе с видом во двор нельзя перенести на их половину. И дом переставить так, чтобы их окна выходили во двор, тоже нельзя. А здесь, в этом окне солнце отражалось в мелких пятнах воды на черно-коричневой земле. Кое-где, если присмотреться, можно было бы увидеть прошлогоднюю траву, она, как мокрое сено, имела грязно-желтый цвет, и даже не верилось, что в ближайшие недели она оживет и позеленеет. Не эта, высохшая, вымерзшая и вымоченная холодной сыростью и дождем, а новая, которая вытолкнет старую мертвую траву из корней и займет ее место под солнцем. Лишь бы солнце продолжало светить.
В картину двора, обрамленную оконной рамой, въехал желтый «смарт». Въехал и остановился, не доезжая двух метров до красного «фиата». Виола выбралась из машины и, внимательно глядя под ноги, направилась к дому.
Рената вскочила. Прошла на свою половину.
– Она без Владаса приехала! – сообщила Витасу.
