Трубоукладчики взревели, перегнулись на правый бок от непосильной тяжести, оторвали трубу от земли и медленно поползли вперед, подвигая ее ближе к реке. Вздыбился гудящий вал. Широкие, блестящие гусеницы тяжело перекатывались, сдирали снег и перемешивали его с желтым песком. Тросы, протянутые на другой берег к лебедке, натягивались до дрожи, казалось, что они вот-вот зазвенят. Оголовок трубы вполз в воду, скрылся под ней, и передний трубоукладчик, дойдя до кромки берега, отцепился от нее и отвалил в сторону. Тросы натянулись сильнее. Труба все дальше уходила под воду и уже там, под водой, скребла брюхом заранее вырытую в речном дне траншею.
Пронзительный, лопающийся звук просек гул моторов. Один трос лопнул, его концы вскинулись вверх и вбок. Люди, что суетились по краям проруби и на правом берегу, попадали, словно их подшибло. Белый снег испятнали темные бугорки. Если оторванный трос зацепит человека, он легко раскроит его на две половинки. Но концы троса упали в безлюдном месте. Никого не задело. Теперь надо спускать в прорубь водолазов, менять трос и начинать все сначала. Пережогин рубанул рукой воздух и заорал по рации, подавая команду на лебедку: дава-ай-й! Он орал так, словно хотел подтолкнуть трубу криком. Труба двигалась. И вот, расталкивая воду, сгребая снег с песком, выползла на пологий, заранее срытый берег и замерла.
Пережогин со всего маху двинул кулачищем по стойке вышки так, что она дрогнула, и, покачиваясь, стал спускаться вниз. Люди, все это время толпившиеся позади него, двинулись следом, кто-то нахлобучил ему на растрепанную голову шапку, но он тут же ее сорвал и подкинул вверх.
Собственная всесильность захлестывала его через край, но хотелось еще и еще – больше, по-за глаза! И он знал, как добывать это большее. Теперь ему нужен был запах пороха, крови и тупая отдача приклада в плечо. Здесь он мог только властвовать, а там, в тайге, он мог расчеркивать и разделять жизнь от смерти. Пережогин об этом никогда всерьез не задумывался – надо или не надо, так или не так – он просто хотел. И все. Он привык чего-то хотеть за свою работу, которую всегда делал в срок. Сделал – получай наградные.
А в этот раз наградные уплыли. Из-за кого? Из-за бывшего работяги, которого Пережогин и всерьез-то раньше не принимал. Ну, подожди, парень, подожди немного, ты еще пожалеешь о своей дури. Пережогин вспомнил направленный в него ствол карабина, вспомнил, как повернулся к Берестову спиной, и выдохнул, не разжимая зубы:
– З-з-задавлю…
Шнырь испуганно глянул на него.
Глава четвертая
1
Вечером, возвращаясь из леспромхоза, где наконец-то твердо договорился с директором, что ему продадут леса и теса на дом, Степан, замороченный и уставший от выпрашиваний хуже всякой работы, завернул на огонек к Александру. Жил тот в махоньком, в одну комнатку, домике на задах школьного сада. Домик был старательно обихожен, начиная от крыши, покрытой новеньким шифером, и кончая крылечком под резным навесом, окрашенным в голубую краску; стены домика были обшиты в елочку, свежей, не потемневшей еще дощечкой. Всю усадьбу окружал ровный штакетник, в садике на круглых клумбах, обложенных беленым кирпичом, уже проклюнулись крепкие ростки георгинов.
В домике, в переднем углу, накрытые вышитым полотенцем, висели две иконы в темных окладах, под каждой из них стояла тонкая, желтая свечка. Свечи уже наполовину оплыли, и, хотя сейчас не горели, все равно в комнатке сохранялся сладковатый, устоявшийся запах воска. Чистота здесь была, как в доброй больнице, ни соринки, ни пылинки, и сам хозяин сидел за столом, несмотря на поздний час, в старенькой, но чистой и выглаженной рубахе, гладко причесанный, как на праздник. Читал толстую книгу, раскрытую перед ним, и прихода гостя не заметил, а когда тот громко поздоровался, вздрогнул. Оглаживая бороду, поднялся из-за стола и протянул руку с двумя недостающими пальцами.
– Проходи, Степа. Зачитался я…
– Умный-умный будешь, – засмеялся Степан и подвинул табуретку к столу. – Слышь, угости чайком, умотался за день. Лес-то я выколотил, на следующей неделе привезут. Строиться буду. Поможешь при случае?
– Помогу, какой разговор? Мы ж в две смены на пилораме. Если во вторую, то утром, а если в первую, то вечером, после работы. Помогу, ты не сомневайся.
– А вообще-то бригаду надо искать, ума не приложу – где.
– В Малинной не найдешь. У нас теперь в деревне ничего толкового не найдешь – все пропили и все в грехе утонули.
– Грех, грех… Ну и говорок у тебя. – Степан глянул в раскрытую книгу и вслух, с трудом произнося незнакомые слова, медленно прочитал: «Но к Тебе, Господи, Господи, очи мои, на Тебя уповаю, не отринь души моей! Сохрани меня от силков, поставленных для меня, от тенет беззаконников. Падут нечестивые в сети свои, а я перейду».
– Плохие разве слова? – настороженно спросил Александр.
– Хорошие, хорошие. Чаю-то дашь?
Александр выставил на стол стаканы, тонко нарезал хлеб, не уронив на клеенку ни одной крошки, и бывшие друзья долго чаевничали и молчали, изредка поглядывая друг на друга. До сих пор Степан терялся, никак не мог привыкнуть и до конца поверить, что сидит перед ним Саня Гусельников, тот самый, какого он знал раньше. Нет, нельзя было привыкнуть к совершенно новому и неизвестному человеку, которого он видел сейчас – чистенький, оглаженный и тихий… Разве сравнишь?!
…Это был первый после армии северный отпуск Степана. Он ехал домой, и в городе, на вокзале, когда стоял в очереди за билетом на «пятьсот-веселый», встретил Саню. Точнее сказать – не встретил, а вытащил. Бойкий малый буром попер к окошку кассы; бдительные пассажиры, злые от жары и бесконечного стояния, подняли хай, стали выталкивать, но малый держался цепко. Степан, недолго думая, достал его через головы за воротник и выдернул на свободное место. Он в то время любил наказывать слишком шустрых. Но в этот раз не получилось. Как только развернул малого к себе лицом, так сразу и пыл пропал. Перед ним стоял Саня Гусельников.
– Земеля! – заорал Саня, по-блатному кривя губы и делая вид, что рвет на груди когда-то белую, с обвислым воротником водолазку. – Ставь литруху, а то обижусь. Гад буду, обижусь!
Был Саня крепко на взводе, под левым глазом отцветал старый желто-зеленый синяк, взгляд суматошно бегал и никак не мог остановиться, сам Саня дергался и суетливо переступал с ноги на ногу, словно ему жгло подошвы.
– Кто там, думаю, меня волокет, ну, думаю, щас по требухе врежу. Гля, а тут земеля. Давай, Степа, встречу обмакнуть полагается. Да ну их, билеты, потом достанем! Давай рванем, тут блатхата недалеко, и две бабы. Двинули!
Не давая Степану вставить слова, он потащил его за рукав из душного, многолюдного вокзала на улицу. Водки набрали полрюкзака. Отпускные жгли ляжку Степану, и он, гордясь перед Саней, за все платил сам. Тот завистливо присвистывал и все талдычил в картинках, какие путевые бабы ждут их на блатхате.
За железнодорожной линией, на склонах глубокого оврага, густо были натыканы серые домишки, почти один на другом; вместо улиц там вились глухие и узкие закоулки, где и вдвоем-то мудрено разойтись. Лампочки по ночам тут никогда не горели, и ходить в темноте незнакомому человеку было опасно. Весь этот серый, тесный и деревянный закуток назывался в народе одним словом – Нахаловка. В Нахаловку они и шли.
