По дороге Саня успел рассказать, что оттянул он уже два срока, помотался по разным местам и даже – было такое дело – женился по пьянке, но вовремя сбежал. В городе приткнулся у одного кореша, но и оттуда надо рвать когти, потому как участковый грозится привлечь за тунеядство. Хочет он махнуть в Малинную, но вот уже вторую неделю уехать не может: то загул, то опохмелка.
– Во, притопали! – Саня потер руки и остановился перед низким домиком, окна которого были над самой землей. Толкнул дверь, но она оказалась запертой изнутри. – Фигня война, главное – маневры! – Обогнул дом с другой стороны, оттуда донесся стук, и дверь скоро открыли.
Бабам было лет по сорок, гляделись они как застиранные тряпки. Но это лишь сначала, на трезвый взгляд, потом, когда выпили, стали они почти красавицами, девками что надо, без выпендрежа…
Через три дня, до икоты устав от баб, от приблатненного Сани и от пьянки, с подтаявшей пачкой отпускных, Степан едва-едва вырвался из блатхаты. Саня стоял на пороге и, провожая его, орал на всю Нахаловку:
– Я два срока тянул, я тут мазу держу! Я…
Его схватили за подол водолазки и утащили. Дверь захлопнулась.
Теперь Александр неспешно помешивал ложечкой чай в стакане, помалкивал, и казалось, что у него есть ответ на любой вопрос, и молчит он потому, что ему все ясно. Степана тяготило молчание, и хотелось уйти – не мог он долго находиться с Саней вдвоем. А тот этого не чувствовал и продолжал молчать.
– Какие новости? – спросил его Степан.
– Новости? Новости, Степа, в Малинной одни и те же. Юрка Чащин на Гриню Важенина с ножом кидался, едва утихомирили. Прямо средь бела дня. Последняя, обычная новость.
– Кто такой?
– Да видел, наверное, лохматый, в джинсах ходит.
– Не у него вот тут – «привет парикмахеру»?
– У него. На проверке попался. Гриня с Астаповым отделали его, вот он и подкарауливал, счеты свести…
– Погоди. Видел я эту драку у парома. Слушай, что за добыча? Бородулин про какую-то добычу говорил. Первый раз слышу.
– Отстал ты, Степа, от жизни. У нас теперь половина мужиков от реки кормится. Знаешь, как теперь у нас говорят? В Малинной жить можно, была бы рыба, а водки сами найдем. Рыбачат и на пароме городским продают. Утром раненько подплывут, рыбу зароют в песок у самого берега, а сверху палочку для приметы. Договорился, подвел покупателя к лунке, и дело с концом. А Юрка приноровился подглядывать и из чужих лунок торговать, либо чужие сети проверять. Вот результат. Теперь у нас в Малинной все можно, запретов нету. Я, когда приехал сюда, когда трезвыми глазами огляделся, ей-богу, деревни не узнал. Светопреставление, кто во что горазд, жуть одна…
– Ладно, не пугай.
– Зачем пугать? Сам увидишь. Бога забыли, и все вверх тормашками пошло.
– А сам-то про него помнил? – едва справляясь со злостью, резко спросил Степан.
– Я про него вспомнил. Когда прижмет, все вспомнят. Ты на меня, Степа, с вопросом не поглядывай, я расскажу. Сергей даже слушать не захотел, потому и понять не может, злится. А что злоба? Покалеченная душа. Вот что такое злоба. А про себя я расскажу, если хочешь…
До позднего вечера просидел Степан у Александра, до позднего вечера слушал его длинную историю. И когда уже вернулся из гостей, когда улегся в своей деревянной будке на жесткой раскладушке, все перебирал каждое услышанное слово, и перед ним покачивались, как на весах, два разных человека, носивших одно и то же имя и одну и ту же фамилию – Александр Гусельников. Все, что он услышал, было для Степана так неожиданно, как снег на голову, и первым движением было – стряхнуть его с головы. Но не стряхивался. Лежал и холодил.
Случилась эта история три года назад, в райцентре, где Саня тормознулся на короткое время, устроившись грузчиком в райпо. Работенка не из пыльных, и была возможность потихоньку чего-нибудь утянуть в счет стеклянного боя, усушки и утруски. Жилось неплохо. В январе, в самые злые морозы, пришли два вагона с соком. Банки могли полопаться, и ящики в склад надо было перекидать мухой. Грузчики в таких случаях всегда выставляли начальству условие – магарыч. Потребовали и в этот раз. Им пообещали. А когда управились с вагонами, то и выставили, не нарушив слова. Пить начали в кочегарке, и все, что происходило вначале, Александр помнил, потом – обрыв.
Очнулся он от холода и быстро накатывающего гула. Земля от гула вздрагивала. Он еще ничего не успел сообразить, и даже глаза еще не открыл, как в уши вломился надсадный, густой гудок и мерзлый, железный скрип. Дернулся, распахнул глаза и тут же прижмурил их от яркого, наплывающего света. Дернулся еще раз и покатился, сам не понимая, зачем это делает, и вообще не понимая, что с ним происходит. Мерзлый скрип и надсадный гудок нарастали, разрывали уши. Колючий, обжигающий снег ударил в лицо запахом угля. Александр вскинулся, провалился коленями в стылую мякоть и откинулся назад, как от удара. Прямо перед собой увидел он железнодорожную насыпь и медленно, с тяжелым скрипом, тормозивший угольный состав. Как раз напротив был уже третий вагон. Александра прошиб пот – ведь он лежал на рельсах. Из открытого окна тепловоза ему махали кулаком и что-то кричали, но он не слышал. Завороженно смотрел на старый вагон, на колеса и на рельсы под ним. Скрип стих. Тепловоз дернулся, по всем вагонам, от первого до последнего, прокатился стукоток, и состав стал набирать скорость. Когда гул удалился и растаял, когда на Александра опрокинулась звенящая тишина мглистой морозной ночи, – даже лунный свет был задавлен стылостью, – когда до него в полной мере дошло, что его чуть-чуть не зарезало поездом, он ткнулся лицом в снег, присыпанный мелкой угольной пылью, и тихо, по-собачьи, завыл. Так было жалко самого себя, так хотелось жить, что он не мог остановиться, поднимал лицо, взглядывал на железнодорожную насыпь, на мутно блестящие рельсы, снова тыкался лицом в снег и выл.
Видно, долго он пролежал на рельсах, потому что тело задеревенело и было как чужое.
«Жить. Жить. Жить хочу. Жить», – билась, как кровь в вене, не ослабляя напора, одна-единственная мысль. «Жи-и-и-ить!» Выскочил из снега, вскарабкался на железнодорожную насыпь, глянул, и его тело, которое дрожало и сжималось от холода, снова обдало потом. Он увидел невдалеке лесовозную дорогу с высокими снежными бровками, ее крутой изгиб и едва различимую в дымке пожарную вышку, которая поднималась над белыми и острыми верхушками сосен. От пожарной вышки до райцентра – Александр знал это точно – было полста с лишним километров. Как его занесло сюда? Неизвестно.
«Жи-и-и-ить!» Страх придал силы. Александр выскочил на лесовозную дорогу и побежал. Бежать в валенках было тяжело, от леденящего воздуха, не теплеющего даже в груди, он захлебывался раздирающим кашлем. Остановился, перевел дух, пошел шагом. Оглядывался назад, напряженно, до звона в ушах, вслушивался. Но мглистая, морозная ночь молчала, молчали деревья, засыпанные снегом, и лишь одна дорога отзывалась скрипящим звуком на его шаги. Шапка и шарф заледенели куржаком. А мороз жал, давил к земле. Хмель давно вышибло, и стоило только чуть разжать челюсти, как зубы сразу зачакали. Он снова сжался, напрягся каждой жилкой, и ему показалось, что мороз скручивает его, так сухой лист сворачивается на огне в трубочку. Впереди и позади была пустынная дорога, по бокам неподвижно, стеной, стояли белые деревья, под ногами скрипел высушенный морозом снег, а над головой висело небо, затянутое изморозью, с едва различимым светом луны. И был он один посреди безмолвия. Силы оставляли, дышать было нечем, и даже сквозь валенки к ногам пробился мороз. Александр запнулся и рухнул на дорогу. Холод становился нестерпимым до крика, боль резала все тело, особенно лицо. Александр зубами стянул перчатку с левой руки и подул на растопыренные, скрюченные пальцы. Пальцы дыхания не ощутили, тогда он прикусил мизинец, мизинцу было не больно.
