«Жить! Жить! Жить хочу!» – безмолвно заорал Александр, скрючиваясь в калачик. Только легкий скрип снега отозвался на его крик.
Было ясно, что он замерзает, что еще час-другой – и он окончательно скукожится, сгорит на морозе. А жить хотелось так, как никогда раньше.
Стоило моргнуть – и мерзлые ресницы слипались, глаза открывались с болью. И только эту боль он теперь чувствовал, вся остальная исчезла, тело как будто уже не мерзло. Он еще раз открыл слезящиеся глаза, увидел все ту же морозную мглу и впервые за это время, как очнулся на рельсах, протяжно, вслух выдавил: «Жи-и-ить. Жить хочу. Помоги, Господи». В последнем слове мелькнула для него надежда, и он, собрав последние силы, подсигивая, заорал:
– Господи! Боженька! Помоги! Помоги! Гад буду, поверю в тебя! Все делать буду! Помоги, Бог! Слышишь?!
И опять только снег проскрипел под фуфайкой. Александр обмяк и закрыл глаза. На них стал наползать туман, такой же густой, как холодная, застывшая мгла. Сквозь эту мглу донесся неясный гуд, но сил, чтобы открыть глаза, уже не было.
Подобрал его шофер случайной машины, ехавший в райцентр. Привез в больницу. Там оттяпали по два пальца на каждой руке и через неделю выписали. Александр прямо из больницы, с забинтованными руками, поехал в город, молиться в церкви.
А на железнодорожном полотне, как потом выяснилось, оказался он вот каким образом: спьяну решил поехать в город. А тут как раз отправляли райповскую машину с будкой. Александра посадили в будку – в кабине места не было – и дали тулуп. По дороге остановились по малой нужде, выпустили и Александра из будки, и видели, как он туда обратно залез. А уж как вывалился из нее на ходу – про то никто не знал.
…Еще раз, по слову, перебрав в памяти рассказ Александра и снова увидев его одновременно прошлым и нынешним, Степан – странное дело! – уже не испытывал ни удивления, ни даже простого любопытства. Весь рассказ показался простым и обычным, и просто, обычно подумалось: «А вот не занесло бы на рельсы, так бы и бичевал до сих пор».
Степан удобней устроился на раскладушке и уснул.
2
Добрые вести, как и недобрые, частенько сваливаются внезапно. Рано утром, Степан только-только поднялся со своей раскладушки и не успел еще как следует продрать глаза, прибежала Лида Шатохина. Настежь отмахнула дощатую дверь будки, мельком, по-женски зорко глянула на жилье Степана и шлепнула в ладоши:
– Ну и квартира у тебя! Хуже цыганской! Перебирался бы к нам да жил.
– Ничего, – отмахнулся Степан. Подкатил к Лиде березовую чурку. – Садись. Ничего, я привычный.
– Да некогда мне сидеть, по делу прибежала. В райцентре, Степа, вчера была и случаем про бригаду узнала. Мужики из леспромхоза в отпуске. И адрес вот записала. Непьющие и работают хорошо – это точно. Езжай, поговори, может, сойдетесь. Держи, а я побежала. Мне еще Ивановой старухе юбку надо занести, вчера только привезли. Ой, с этой старухой! Снимаю я с нее мерку, а она строжится – ты мне, Лидия Афанасьевна, туто-ка, на заду, попышней сделай. Семьдесят два года старухе, а попышней надо. Во! Не чета нам, молодым. Так ты съезди. В прошлом году они нашей приемщице дом рубили в райцентре. Она довольна. Все, все, побежала… а то останется старуха без юбки, надо же – попышней…
Лида торопливо вскочила, из-за калитки уже махнула рукой, заскользила своей невесомой походкой, скрылась в узком переулке – только зеленая косынка мигнула на прощание.
– Светлая все-таки бабенка… – вслух сказал Степан, провожая Лиду долгим взглядом.
Работала Лида в комплексном приемном пункте быткомбината, как было написано на вывеске, красовавшейся над дверями маленького домишки, который ютился рядом с продуктовым магазином. Но малиновцы все это хозяйство попросту называли бытовушкой. Коротко и ясно. В бытовушке было тесно, не протолкнешься среди жестяных умывальников, вешалок с платьями и брюками, мебели, валенок, сломанных и отремонтированных телевизоров. Хозяйку за столом в самом дальнем углу сразу и не разглядишь. Но бабы любили ходить в бытовушку, и не только по делу – по делу само собой – но и поговорить, пожалиться, а другой раз и поплакать. Ни дать ни взять, а второй сельсовет, только душевней. Лида крутилась со своими заказами, отчетами, успевала еще и выслушивать всех и для всех находила приветное слово. Особенно ее старухи любили, тем совсем немного требовалось – лишь бы выслушали. А что касалось работы, тут Лида готова была в лепешку расшибиться, а помочь: телевизор поскорей починить, платье-кофту пошить, валенки скатать – да мало ли какая нужда объявится вдруг в хозяйстве! В районе, где выполнялись заказы, Лиду побаивались – с живых не слезет, пока своего не добьется.
В Малинной ее называли только по имени-отчеству.
«Надо же, не забыла, вспомнила…» – удивлялся Степан, разглядывая бумажку с адресом. Поездку в райцентр решил не откладывать и сразу же засобирался на утренний автобус.
Мужики ему поглянулись. Степенные, обстоятельные, они не навязывались и не брали за глотку. Расспросили, какой дом нужен, какой лес есть, и сразу же назначили свою цену: желаешь – нанимай, а не желаешь – неволить не будем. Степан прикинул свои капиталы, почесал в затылке и согласился. Ударили по рукам. Договорились, что на днях мужики приедут со всем своим инструментом и сразу же возьмутся за работу.
Обратно в Малинную Степан ехал с легким сердцем. Дело, кажется, сдвинулось, а раз сдвинулось, значит, пойдет. Построит он свой дом, кровь из носу, но построит. Вспомнилась ласточка, ее гнездо, прилепленное под крышей брошенной избушки бакенщика, и он, как тогда на поляне, блаженно и спокойно расслабился на автобусном сиденье, поглядывая в окно, за которым уже синела Обь.
Прямо с автобуса Степан направился к Шатохиным. Давненько он у них не был, да и Лиде надо было сказать спасибо.
Едва только открыл калитку, как услышал громкий голос Сергея:
– Живей, орлы! Живей! Не слышу запаха резины!
Трое орлов ползали на четвереньках по ограде, ковырялись детскими лопатками в земле и вытаскивали гвозди. Обтирали их и складывали в ящик. Гвозди были новенькие. Трудились орлы молча, только пыхтели от усердия. Сергей сидел на крыльце, курил и время от времени командным голосом подгонял свое войско.
– Чего это вы копаете? – спросил Степан.
– А девок надо было рожать, спокойней жить. Лида тут три килограмма гвоздей принесла, забор в огороде поправить. Все в землю вколотили, в три-то молотка долго ли!
– А зачем?
– Заколачиваются легко! Тебе не понять. Чтоб до единого гвоздя выкопали! Ясно?!
Голос Сергея гремел сердито, зато всегда тяжелый, как у больного, взгляд теплел. Глаза улыбались.
Войска закончили раскопки, вытерли последние гвозди и унесли ящик в сенки.
– А теперь отбой. И никаких рассказов про армию. Действуйте.
Тройной тяжелый вздох, и орлы цепочкой потянулись к умывальнику. Отмылись, почистили зубы и прошагали в дом, крепко и глуховато постукивая босыми ногами по полу.
